Page 13 - Ночевала тучка золотая

Несправедливо про всех, конечно. Да ведь со стороны, из-за лесов казалось, что тут, в
столице, у товарища Сталина под боком, который с Мамлакат на коленях в книжке
нарисован, не успели пузатые, похожие на ихнего директора, все разокрасть! Иначе откуда
бы, подскажите, шепните на ушко, баночка-то колбасная, золотистое солнышко,
посверкивающее внизу?
О такой колбасе наши Кузьменыши только по рассказам и знали! Да вот еще по запаху:
дважды в жизни Сашка унюхивал этот незабвенный, ни с чем не спутываемый, секущий
финкой под ребро запах и по ощущению пересказывал Кольке…
Как в байке про куриную лапку… Мол, вкусна куриная-то лапка, а ты ее едал, да нет,
не едал, а только видал, как наш барин едал.
Теперь оба, как в темный колодец, где поблескивало звездочкой, смотрели вниз. Да не
одни братья, все небось смотрели! И слушали, и принюхивались, когда еще доведется в
жизни такое почувствовать! И понюхать!
А потом, как по команде, оба брата отвернулись и поглядели друг на друга. Оба знали,
кто из них о чем думает.
Сашка подумал: рот бы себе чем заткнуть, чтобы не закричать, не зареветь от голода на
весь вагон! Не про банку, хрен с ней, с этой недосягаемой мечтой-банкой! А про директора-
суку из Томилина, которому велели, письменно, это уже по чужим разговорам стало ясно,
дать им хлебный и прочий паек на пять суток! О чем он, падла, сидя тогда на ступеньках и
почесывая прыщавые подмышки, думал, где его плюгавенькая совесть была: ведь знал, знал
же он, что посылает двух детей в голодную многосуточную дорогу! И не шевельнулась та
совесть, не дрогнула в задубевшей душонке ни одна клеточка!
Примите же это, невысказанное от моих Кузьменышей и от меня лично, запоздалое из
далеких восьмидесятых годов непрощение вам, жирные крысы тыловые, которыми был
наводнен наш дом-корабль с детишками, подобранными в океане войны…
Владимир Николаевич Башмаков, так звали одного из них.
Он был директор Таловского интерната, и владел нашими судьбами, и морил нас
голодом…
Ау, где ты, наполеончик, с коротенькими ручками и властным характером, обожавший
накрутить очередному воспитаннику несколько смертельных суток.
— Без обеда, без ужина, без завтрака, без обеда, без ужина…
И душа сжималась от ноющего предчувствия, слыша приговор: сколько раз обернет он
этот список голодным поясом вокруг тебя!
Оба Кузьменыша вынули по кусочку выданного им хлеба. Крошечные сейчас уж
совсем, от которых еще дорогой отщипывали и дощипались: словно мышиная говяшечка на
ладони.
Колька понюхал, языком лизнул, предложил:
— Хочешь?
— А ты?
— Да я с утра обожратый, — сказал Колька. А сам подумал: если Сашка два кусочка
съест, то ему сытнее будет. А на ночь так больше и не надо есть, а то вся сытость во сне
пройдет как бы без пользы.
Сунул Колька свой кусочек Сашке, а сам отвернулся. Запах колбасы сживал со свету,
разворачивал разрывной пулей все нутро.
Хоть бы не скребли, гады, ложкой-то по жести, от этого звука судорога начиналась в
животе, будто это тебя, тебя — как банку ложкой выскребают.
Взвыть захотелось Кольке! Грызть деревянную полку, на которой лежал! Уткнулся он
лицом в сухие доски, голову руками зажал, чувствовал, что еще немного, и плохо ему будет.
Закричит, заревет зверем на весь вагон, так его скрутило от чужого праздника. Да и Сашке,
видать, не легче. Он кусочек Кольке назад вернул. Глядя загнанно в потолок, произнес
ненавидящим шепотом:
— Только б до завтра дожить… Завтра, как встанет поезд…