Page 18 - Ночевала тучка золотая

А деваха, грозя в окна кулаком, уже топочет рядом с Колькой. Вот-вот ухватит. А сзади
мужичишко. А какой-то парень из добровольцев потеху себе устроил. А там еще, еще
бегут…
— Брось! — закричал Сашка изо всех сил. Отчаянно, на весь Воронеж. — Брось!
Брось! Брось!
Колька растерялся, но уже дыхание над собой услышал! Не дыхание, а шипенье будто,
скрежет и лязг: не меньше как танк на него наезжает!
Чуть не на четвереньках, на руках и ногах запрыгал, за лесенку руками схватился, а уж
деваха его за ноги тянет.
Сашка и проводник вцепились в Колькины подмышки, рвут к себе, а деваха к себе,
растягивают, как гармошку. Орет, голосит, визг поросячий! И парень рядом…
Рванули бедного Кольку, так рванули, что осталась у девахи в горсти Колькина
штанина.
А парня, что подоспел и руки протянул, проводник флажками по морде да сапогом
добавил:
— Не лезть! — закричал. — Шелгунщиков не пущаем! Ха! Спекулянты несчастные!
Ме-шоч-ники!
И снова полетели в них из окон банки-склянки, а кто-то попытался мочиться на ходу…
Под улюлюканье, под насмешки поезд набирал скорость.
«Па-ри-ра-ра! Де-р-жи во-ра-а!»

5

Батон кормил Кузьменышей долго.
Нутро они выгрызли, до крошки, до пылинки вылизали и съели. А вот форма…
Жесткая корка стала им сосудом, ее берегли. Волшебным сосудом, если посудить. От
нее, по Сашкиной идее, пользу можно было взять двойную, тройную, пятерную!
На станциях, на крошечных полустанках со своим пустотелым батоном и неизменной
тридцаткой, которая торчала у Кольки из кармана, они подскакивали к рыночным теткам и
просили налить в батон сметанки, или ряженки, или варенца.
Потом между братьями разыгрывалась маленькая шумная сценка: один из них начинал
кричать, что это дорого, а поезд отходит…
Молочное выливали, а то, что впиталось в батон, выскребали ложками. Ложки брали у
москвичей.
Но и батон оказался не вечен, как все не вечно в нашем мире.
Корочка постепенно истончилась, подмокла и на какой-то несчитанный день после
Воронежа кормящий сосуд распался на мелкие кусочки. Их, не без сожаления, тут же съели.
Кончился и мед. Во время Колькиного бега он растекся за пазухой, пропитав рубаху и
Колькин живот. С рубахой, с той было просто: ее обсосали, обжевали в несколько приемов,
вылизали до дыр.
А вот свой живот Колька трогать не дал. «Эдак и без рубахи, и без живота останешься»
— так сказал.
Ходил по вагону, а вокруг него вились осы. На первых порах нижняя пацанва так их и
различала: Колька, это тот, который сладкий, а Сашка — по контрасту, значит, горький.
Клички бы сохранились, но сами Кузьменыши, любившие морочить окружающих и
выдавать себя друг за друга, быстро всех запутали, особенно когда медовый запах пропал.
Это был выработанный годами способ самозащиты.
Снизу кричали:
— Эй, сладкий! Хватай батон, станция сейчас будет! А Колька отвечал:
— Это вы ему скажите! Он — Колька! — И указывал на Сашку.
Они и местами менялись, и одежду друг друга надевали. Смысла в этом и видимой
пользы не было будто бы никакой.