Page 23 - Ночевала тучка золотая

Тогда Колька набросал между рельсов травы да лопухов и сделал себе лежак, спал под
тем местом, где находился Сашка. А чтобы знал, что Колька всегда при нем, он постукивал
по дну вагона камешком. Сашка ему отвечал.
Так миновало двое суток.
Их бывший эшелон, стоящий неподалеку, привели в порядок. Выскребли, отмыли,
очистили, провоняли известкой да карболкой. Так что первые, кто хотел в него переселиться,
не смогли там дышать, слезы катились. И потому еще сутки ждали, когда вся дрянь из
вагонов выветрится. В эти сутки Колька еще раз пробрался к странному товарняку. Не
поленился проделать кругаля по колючим кустам, а все из-за одной лишь подлой привычки,
свойственной любому шакалу: кружить, как кружат осы именно там, где гонят! Известно,
там всегда что-нибудь да ухватишь. Пусть не ртом, а глазами… У нас и за погляд деньги
берут! А у шакалов детдомовских острый глазок за вторую пайку почитается.
Но сколь ни вглядывался Колька, сидя в кустах рядом с насыпью, сколь ни
вслушивался, ничего не мог обнаружить Видел солдата, но не того, что турнул Кольку, а
другого, повыше и покрупней, он вышагивал вдоль эшелона, стараясь спрятаться от пекла в
узкой вагонной тени.
За свою немалую жизнь, его и Сашкину, много повидали они всяких поездов,
проходящих через Томилино: санитарных с красными крестами на боках, военных с танками
под брезентом, с беженцами, с трудармейцами, даже с зеками… Однажды они видели, как
везли пленных фашистов, тоже в теплушках, а ихних генералов так в отдельном шикарном
вагоне… Их потом по Москве колонной водили. Но этот эшелон, Колька мог поклясться, не
был ни фашистским, ни беженским. Он скорей был похож на их беспризорный поезд: тоже,
видать, не кормили. Так ведь шакалы и сами могли добыть себе пропитание — привычное с
детства дело! А взаперти-то как добудешь?
Колька знал, как тяжко сидеть взаперти, не однажды они с Сашкой попадали в кутузку,
последний раз за стибренный на рынке соленый огурец. Пока их тащили, они тот огурец
сжевали, а потом сидели всю ночь и орали, так хотелось пить! Ну Кузьменышей хоть за
соленый огурец запирали или еще за что, а этих?.. Может, они директора почистили? Может,
хлеборезку скопом взяли?
Пока Колька соображал, поезд тот прогудел и поехал. Солдат последний раз вдоль
состава глазом стрельнул, на ступеньку вскочил, и тут снова раздались голоса. Уже не один
вагон — все вагоны. Завопили, закричали, заплакали…
Поезд покатил в ту сторону, откуда братья только что приехали, но вот какая
странность, звуки и голоса из теплушек еще долго реяли в воздухе за станцией, пока не
растаяли в теплых сумерках.
Но это, конечно, все Колькино воображение, потому что никто, кроме него, как
оказалось, этих криков и плача не слышал. И машинист седенький с их паровоза мирно
прохаживался, постукивал молоточком по колесам, и шакалы суетились у поезда, и люди на
станции двигались спокойно по делам, а радио доносило бравурный марш духового
оркестра: «Широка страна моя родная…». А потом и мы двинулись в сторону неведомого
нам Кавказа.
За рекой Кубанью, которую мы переезжали в великий разлив тихим шажком по
хлипкому, по вздрагивающему временному мосту, наведенному в недавние времена
саперами, открылись нам затопленные сады, а потом на горизонте засветились и далекие
горы. Мы ликовали, будто сделали в своей жизни великое открытие: «Горы! Смотрите, это
же горы! Настоящие горы!» Они синели, как редкие тучки на краю неба, и ехать до них, как
оказалось, предстояло еще не одни сутки! Дух захватывало от сверкающих вершин, в это
время нам и правда казалось, что все наши шакальи мечты об изобилии, о сытой и
замечательно радостной невоенной жизни непременно сбудутся.
И забылась, стерлась странная такая встреча на станции Кубань с эшелоном, из
которого к нам тянули руки наши сверстники: «хи! хи!"Наши поезда постояли бок о бок, как
два брата-близнеца, не узнавшие друг друга, и разошлись навсегда, и вовсе ничего не