Page 22 - Ночевала тучка золотая

Он даже изловчился на вагонном переходе, у лязгающих железок, пристроиться так,
что у него все выливалось фонтанчиком через дырку.
Потом и выливаться стало нечему. Зеленое прошло, и желтое прошло, и черное даже.
Появилась слизь, а в ней и сгустки крови.
К вечеру, вместе с директором, пришли двое в белых халатах: мужчина и женщина.
Всех осмотрели. И Сашку тоже. Пощупали ему живот, взглянули на язык.
Сашка лежал на подстилке на сене, бледный и молчаливый.
Уж Колька старался его расшевелить, про станцию рассказывал, которая называется
станицей, и про то, что в садах растет желтый плод алыча. Прям на улицу перевешивается,
рви да жри до отвала. А у насыпи еще один плод, тоже бесплатный: терном зовется. И его
завались.
А косточек от всяких там фруктов у насыпи валяется столько, что земли не видно.
Шантрапа, все шакалы, которые могут ходить, кладут те косточки на рельсу и долбят
камнем. По всей станции звон да долбеж стоит!
— Слышно, — попытался сказать Сашка и даже улыбнулся бескровными губами. Как
все из него выжало-то. Колька смотрел и удивлялся.
Но об одном, что видел тут, на станции, он промолчал. О странных вагонах на дальнем
тупике за водокачкой. На те вагоны он набрел случайно, собирая вдоль насыпи терн, и
услыхал, как из теплушки, из зарешеченного окошечка наверху кто-то его позвал. Он поднял
голову и увидел глаза, одни сперва глаза: то ли мальчик, то ли девочка. Черные блестящие
глаза, а потом рот, язык и губы. Этот рот тянулся наружу и произносил лишь один странный
звук: «Хи». Колька удивился и показал ладонь с сизоватыми твердыми ягодами: «Это?» Ведь
ясно же было, что его просили. А о чем просить, если, кроме ягод, ничего и не было.
— Хи! Хи! — закричал голос, и вдруг ожило деревянное нутро вагона. В решетку
впились детские руки, другие глаза, другие рты, они менялись, будто отталкивали друг
друга, и вместе с тем нарастал странный гул голосов, словно забурчало в утробе у слона.
Колька отпрянул, чуть не упал. И тут, неведомо откуда, объявился вооруженный
солдат. Он стукнул кулаком по деревянному борту вагона, не сильно, но голоса сразу
пропали, и наступила мертвая тишина. И руки пропали. Остались лишь глаза, наполненные
страхом. И все они теперь были устремлены на солдата.
А он, задрав голову, показал кулак и привычно произнес:
— Не шуметь! Чечмеки! Кому говорят! Чтобы ти-хо! Он шагнул к еще не
опомнившемуся Кольке, ловко развернул лицом к станции, будто знал, откуда он взялся, и
подтолкнул в спину.
— Топай, топай отсюда! Тут не цирк, и смотреть тут нечего!
Колька летел до самой станции, зажав в горсти свои дурацкие ягоды. Не будь Сашка в
таком тяжелом состоянии, он тут бы выложил ему новость да про чечмека бы спросил…
Шпана, скажем, или беспризорщина, или жулье, или блатяги?.. Эти названия ему известны.
А тут — новенькое, переварить башкой надо. Но Сашка был плох. Погибал, судя по всему,
Сашка.
А белая женщина, та, что в халате, еще таблетки принесла и бурду во флаконе. Колька
из жалости к брату половину тех таблеток сам пожрал (вот отрава-то) и бурду выпил.
Одному Сашке, он понимал, с такими лечениями не выжить. Он даже градусник подержал за
Сашку, но тут его засекли.
Остроглазая белая врачиха разделила братьев и велела Кольке пока пожить в другом
вагоне.
Колька сопротивлялся, не уходил, даже пытался на голос взять, но все напрасно.
Врачиха оказалась твердокаменной. Чуть не силой, при помощи белого мужчины, вытурила
Кольку и велела не показываться возле Сашки. Не то, пригрозила, его вообще увезут.
Колька сообразил, залез под вагон и оттуда через пол попробовал переговариваться с
братом. Когда врачей не было, Сашка глуховато отвечал. Приложив ухо к деревяшке, можно
было разобрать.