Page 109 - В списках не значился

кого-то стрелял, и где-то здесь его схватил за ногу тот страшный немец с раздробленной
челюстью. А до этого он потерял пистолет… До этого или после? Нет, до: его ударили
прикладом, он отлетел в сторону, а когда очухался, пистолета уже не было. Значит, все
случилось где-то здесь, на этих квадратных метрах пола, заваленного сейчас штукатуркой,
битым кирпичом и позеленевшими стреляными гильзами.
Он бродил по костелу, ногой ворочая кирпичи. Пустые рожки автоматов, обрывки
пулеметных лент, раздавленные фляги, винтовки с разбитыми ложами и расщепленными
прикладами, ржавые диски от ручных пулеметов — мусор войны лежал перед ним. Он
трогал этот хлам, весь наполненный голосами, уже отзвучавшими навеки, голосами, которые
он бережно хранил в себе. А он и не знал, что хранит их, что они все еще звучат в нем. Он
думал, что он один, в немом одиночестве, но немота прорвалась, и одиночество отступило, и
он понял вдруг, что прошлое — его собственность, его достояние и его гордость. И что
одиночества нет, потому что есть оно, это прошлое. Самая горькая и самая звонкая доля его
жизни.
— Смерти нет, — вслух сказал он. — И все-таки смерти нет, ребята.
Негромкий голос его странно прозвучал в пустом костеле. Проплыл по холодному
воздуху, мягко оттолкнулся от стен, взмыл к разбитому куполу. Он замер, прислушиваясь,
словно провожая этот звук собственного голоса, и тут же уловил какой-то шум, что чуть
доносился снаружи. Еще не поняв его, еще не оценив, он метнулся к оконной нише, вжался в
нее и осторожно выглянул. И в тот же миг прошлое перестало существовать: немцы тихо
оцепляли костел.
Они еще не замкнули кольцо и — может быть, нарочно, а может, второпях — оставили
ему единственную щель: через пустырь к развалинам Белого дворца. Темная фигура на снегу
среди ясного дня: шансов выскочить почти не было. Но он и не взвешивал шансы, он хотел
жить, а если и умереть, то — свободным. И выпрыгнул из окна.
Он бежал, не оглядываясь, не пригибаясь: ему нельзя было терять мгновений. Где-то на
полпути услыхал крики и выстрелы, но не упал, а бежал и бежал, и пули вспарывали снег у
его ног. Он влетел в развалины и, не задерживаясь, бежал все дальше, все глубже, натыкаясь
на стены, потому что ничего не видел после яркого снега. Бежал, пока хватало сил, и упал
вдруг, сразу, потому что сил этих больше в нем не было, и не было воздуха, и ничего не
было, кроме бешено стучавшего сердца.
Но отдышаться не пришлось. Где-то гулко зазвучали голоса, затопали сапоги — еще
далеко, но уже в подвалах, под сводами. Он с трудом поднялся и, шатаясь, побежал во тьму и
глубину, не думая куда, а, желая лишь уйти от этих голосов и этого топота.
Он не знал этих подземелий. Он отложил их исследование, а потом заболел и с той
поры, как проводил Мирру, не был здесь ни разу. И бежал сейчас вслепую, натыкаясь на
тупики и завалы, и все время слыша за собой топот преследователей.
Видно, немцы совсем не боялись его, уверены были, что он один, и спокойно
прочесывали подвалы.
За очередным поворотом он разглядел пролом и бросился к нему. Надо было уходить
отсюда, надо было, во что бы то ни стало прорываться в развалины кольцевых казарм,
потому что казармы немцы оцепить не могли, Но тот, свой, знакомый ему участок казарм
был уже отрезан, и, выскочив из пролома, он побежал в противоположную сторону, в
дальний юго-восточный район цитадели.
Видно, немцы не ожидали, что он рискнет еще раз бежать по открытому месту: он
успел миновать почти весь двор, прежде чем в спину ударили выстрелы. И опять он не
падал, не петлял, а бежал по прямой, не пригибаясь, словно нарочно искал смерти. И опять
смерть пощадила его: немцы вдруг перестали стрелять, закричали, и тогда он увидел, что
вдоль казарм наперерез бегут люди. Бегут, не стреляя, надеясь взять живым.
Все-таки он первым достиг широкого пролома и скрылся в нем. Первым, потому, что
спасал свою жизнь и свободу и, спасая их, выиграл эту минуту. Минуту, которой хватило,
чтобы оглядеться и понять, что дальнейшее бегство бессмысленно. Он метнулся к пролому,