Page 39 - В списках не значился

— Ход там какой-то, — сказал пограничник. — Темень — жуткое дело.
— Немцев не видели?
— Я же говорю: темень. Гранату туда швырнул: вроде никто не закричал.
— Показалось бабам с испугу, — сказал круглоголовый.
— Женщинам, — строго поправил Плужников. — Баб на свете нет, запомните это.
Резко застучал станковый пулемет у входа. Плужников бросился вперед.
Полуголый сержант строчил из пулемета, рядом лежал боец, подавая ленту. Пули
сшибали кирпичную крошку, поднимали пыль перед пулеметным стволом, цокали в щит.
Плужников упал подле, подполз.
— Немцы?
— Окна! — ощерясь, кричал сержант. — Держи окна!..
Плужников бросился назад. Бойцы уже расположились перед окнами, и ему досталось
то, через которое он прыгал в костел. Мертвый пограничник свешивался поперек
подоконника: голова его уперлась Плужникову в живот, когда он выглянул из окна.
Серо-зеленые фигуры бежали к костелу, прижав автоматы к животам и стреляя на бегу.
Плужников, торопясь, сбросил предохранитель, дал длинную очередь: автомат забился в
руках, как живой, задираясь в небо.
«Задирает, — сообразил он. — Надо короче. Короче».
Он стрелял и стрелял, а фигуры все бежали и бежали, и ему казалось, что они бегут
прямо на него. Пули били в кирпичи, в мертвого пограничника, и загустевшая чужая кровь
брызгала в лицо. Но утереться было некогда: он размазал эту кровь, только когда отвалился
за стену, чтобы перезарядить автомат.
А потом все стихло, и немцы больше не бежали. Но он не успел оглянуться, не успел
спросить, как там у входа, и есть ли еще патроны, как опять тяжко загудело небо, и
надсадный свист бомб разорвал продымленный и пропыленный воздух.
Так прошел день. При бомбежках Плужников уже никуда не бегал, а ложился тут же, у
сводчатого окна, и мертвая голова пограничника раскачивалась над ним после каждого
взрыва. А когда бомбежка кончалась, Плужников поднимался и стрелял по бегущим на него
фигурам. Он уже не чувствовал ни страха, ни времени: звенело в заложенных ушах, муторно
першило в пересохшем горле и с непривычки сводило руки от бьющегося немецкого
автомата.
И только когда стемнело, стало тихо. Немцы отбомбились в последний раз, «юнкерсы»
с ревом пронеслись в прощальном круге над горящими задымленными развалинами, и никто
больше не бежал к костелу. На изрытом взрывами дворе валялись серо-зеленые фигуры: двое
еще шевелились, еще куда-то ползли в пыли, но Плужников не стал по ним стрелять. Это
были раненые, и воинская честь не допускала их убийства. Он смотрел, как они ползут, как
подгибаются у них руки, и спокойно удивлялся, что нет в нем ни сочувствия, ни даже
любопытства. Ничего нет, кроме тупой, безнадежной усталости.
Хотелось просто лечь на пол и закрыть глаза. Хоть на минуту. Но он не мог позволить
себе даже этой минуты: надо было узнать, сколько их осталось в живых, и где-то раздобыть
патроны. Он поставил автомат на предохранитель и, пошатываясь, побрел к входному
проему.
— Живы? — спросил сержант: он сидел у стены, вытянув ноги. — Это хорошо. А
патронов больше нет.
— Сколько людей? — спросил Плужников, тяжело опустившись рядом.
— Целехоньких — пятеро, раненых — двое. Один вроде в грудь.
— А пограничник?
— Дружка, сказал, пойдет хоронить.
Медленно подходили бойцы: почерневшие, притихшие, с ввалившимися глазами.
Сальников потянулся к фляжкам:
— Горит все.
— Оставь, — сказал сержант. — В пулемет.