Page 44 - В списках не значился

подвалах и казематах:
— Немецкое командование предлагает прекратить бессмысленное сопротивление.
Крепость окружена, Красная Армия разгромлена, доблестные немецкие войска штурмуют
столицу Белоруссии город Минск. Ваше сопротивление потеряло всякий тактический смысл.
Даем час на размышление. В случае отказа все вы будете уничтожены, а крепость сметена с
лица земли.
Глухой голос дважды повторил обращение. Дважды, размеренно и четко выговаривая
каждое слово. И все в подвале, замерев, слушали этот голос и дружно вздохнули, когда он
замолк, и репродукторы донесли мерное постукивание метронома.
— За водой, — сказал старший лейтенант молоденькому бойцу, почти мальчишке, что
все время молча стоял с ним рядом, колюче поглядывая на Плужникова. — Только смотри,
Петя.
— Я осторожно.
— Разрешите мне, — умоляюще попросил Плужников. — Позвольте, товарищ старший
лейтенант. Я принесу воду. Сколько понадобится.
— Ваша задача — отбить клуб, — сухо сказал старший лейтенант. — По всей
видимости, через час немцы начнут обстрел: вы прорветесь к клубу во время обстрела и
любой ценой выбьете оттуда немцев. Любой ценой!
Окончив последнюю фразу, старший лейтенант ушел, не слушая сбивчивых и
ненужных заверений. Плужников виновато вздохнул и огляделся: в сводчатом отсеке
подвала под глубоким окном сидели Сальников и легко раненный рослый приписник.
Плужников с трудом припомнил его фамилию: Прижнюк.
— Соберите наших, — сказал он и сел, чувствуя противную слабость в коленях.
Сальников и Прижнюк нашли в подвалах еще четверых. Все разместились в одном
отсеке, шепотом переговариваясь. Где-то в глубине подвала по-прежнему тихо плакал
ребенок, и этот робкий плач был для Плужникова страшнее всякой пытки.
Он сидел на полу, не шевелясь, угрюмо думая, что совершил самое страшное: предал
товарищей. Он не искал себе оправданий, не жалел себя: он стремился понять, почему это
произошло.
«Нет, я струсил не сейчас, — думал он. — Я струсил во вчерашней атаке. После нее я
потерял себя, упустил из рук командование. Я думал о том, что буду рассказывать. Не о том,
как буду воевать, а что буду рассказывать…»
Пришли два пограничника с ручным пулеметом.
— Прикрывать вас приказано.
Плужников молча кивнул. Пограничники возились с пулеметом, проверяли диски, а он
с тоской думал, что с шестью бойцами ему ни за что не выбить немцев из костела, а
попросить помощи не решался.
«Лучше умру, — тихо повторял он про себя. — Лучше умру».
Он почему-то упорно избегал слова «убьют», а говорил — «умру». Словно надеялся
погибнуть от простуды.
— Гранат-то у нас — всего две, — сказал Прижнюк, ни к кому не обращаясь.
— Принесут, — сказал один из пограничников. — Так не бросят: свои же ребята.
Потом пришло еще человек пятнадцать. Рыжий старший сержант с эмблемами
артиллериста доложил, что люди присланы в помощь. Вместе с ним Плужников развел
бойцов по отсекам, расположил перед оконными нишами.
Все было готово, а немецкий метроном продолжал стучать, неторопливо отсчитывая
секунды. Плужников все время слышал этот отсчет, пытался заглушить его в себе,
сосредоточиться на атаке, но громкое тиканье назойливо лезло в уши.
Вскоре подошел старший лейтенант. Проверил готовность, лично расставил бойцов.
Плужникова он не замечал, хотя Плужников старательно вертелся рядом. Потом вдруг
сказал:
— Атаковать днем невозможно. Согласны, лейтенант?