Page 48 - В списках не значился

— А вода? Откуда вода?
— Так вы же пить просили. Ну, я и сходил. Страшно: светло, как днем. Там-то меня и
зацепило маленько, но семь фляг донес.
— Не надо больше пить, — сам себе приказал Плужников и завинтил фляжку. —
Сколько нас?
— Прижнюк у подвала стоит, мы с вами да пограничник.
— Цел пограничник? — Плужников вдруг хрипло засмеялся. — Цел, значит? Цел?
— Кирпичом бровь рассекло, а так и не ранило: везучий. Тепленьких обшаривает. Ну,
немцев: много их тут, во дворе.
Плужников, пошатываясь, пошел к выходу, где валялся его искалеченный пулемет. Во
дворе стояла ночь, но было светло от пожаров и многочисленных ракет, мертвым светом
заливавших притихшую крепость. Немцы изредка швыряли мины: они рвались звонко и
коротко.
— Сержанта схоронили?
— Засыпало его. Один каблук торчит.
Из-под груды кирпичей торчал стоптанный солдатский башмак. Плужников вспомнил
вдруг, что сержант ходил в сапогах, и, значит, под кирпичами лежал тот боец, которого
придавило рухнувшим сводом, но промолчал. Сел на обломок, вспомнил, что почти двое
суток ничего не ел, и сказал об этом. Сальников принес немецкие галеты, и они стали
неторопливо жевать их, глядя на освещенный крепостной двор.
— А все-таки мы сегодня тоже не отдали, — сказал Плужников. — Значит, мы тоже
можем не отдавать, да, Сальников?
— Конечно, можем, — подтвердил Сальников.
Вернулся пограничник, притащив набитую автоматными рожками гимнастерку. Сказал
вдруг:
— Запомни мой адрес лейтенант: Гомель, улица Карла Маркса, сто двенадцать,
квартира девять. Денищик Владимир.
— А я смоленский, — сказал Сальников. — Из-под Духовщины.
— Уходить отсюда придется, — сказал пограничник после того, как они обменялись
адресами. — Вчетвером не отобьемся.
— Не уйду, — сказал Плужников.
— Глупо, лейтенант.
— Не уйду, — повторил Плужников и вздохнул. — Пока приказа не получу, никуда не
уйду.
Он хотел сказать о долге, которого не выполнил сегодня утром, о сержанте, не
отдавшем пулемет, о родине, где — конечно же? — принимают сейчас все меры, чтобы
спасти их. Хотел, но ничего не сказал: все слова показались ему слишком мелкими и
незначительными в эту вторую ночь войны.
— Врут немцы насчет Минска, правда? — спросил Сальников. — Не может быть,
чтобы допустили их так далеко. Громят, наверно.
— Громят, — согласился пограничник. — Только фронта что-то не слышно.
Они невольно прислушались, но, кроме редких минных разрывов да пулеметных
очередей, ничего не было слышно: грозное дыхание фронта откатилось далеко на восток.
— Значит, одни, — тихо сказал пограничник. — А ты говоришь: не уйду. А тут
пулемет нужен.
Плужников и сам понимал, что без пулемета им не отбить следующей атаки. Но
пулемета у него не было, а о том, чтобы уйти отсюда, он не хотел думать. Он помнил
колючие глаза черноволосого старшего лейтенанта с орденом на груди, тоскливый,
запуганный плач ребенка, женщин в подвале, и вернуться туда без приказа уже не мог. И
отпустить тоже никого не мог и поэтому сказал:
— Всем спать. Я подежурю.
Сальников тут же свернулся в клубок, а пограничник отказался, пояснив, что отоспался