Page 72 - В списках не значился

Ему очень не хотелось делать то, что он решил, здесь, в подземелье, потому что тут жили эти
люди. Они могли неверно истолковать его решение, посчитать это результатом слабости или
умственного расстройства, и это было ему неприятно. Он предпочитал бы просто исчезнуть.
Исчезнуть без объяснений, уйти в никуда, но его лишили этой возможности. Значит, им
придется думать, что захотят, придется обсуждать его смерть, придется возиться с его телом.
Придется, потому что заваленный выход нисколько не поколебал его в справедливости того
приговора, который он сам вынес себе.
Подумав так, он достал пистолет, передернул затвор, мгновение помешкал, не зная,
куда лучше стрелять, и поднес к груди: все-таки ему не хотелось валяться здесь с
раздробленным черепом. Левой рукой он нащупал сердце: оно билось часто, но ровно, почти
спокойно. Он убрал ладонь и поднял пистолет, стараясь, чтобы ствол точно уперся в
сердце…
— Коля!..
Если бы она крикнула любое другое слово — даже тем же самым голосом, звонким от
страха. Любое иное слово — и он бы нажал на спуск. Но то, что крикнула она, было оттуда,
из того мира, где был мир, а здесь, здесь не было и не могло быть женщины, которая вот так
страшно и призывно кричала бы его имя. И он невольно опустил руку, опустил, чтобы
глянуть, кто это кричит. Опустил всего на секунду, но она, волоча ногу, успела добежать.
— Коля! Коля, не надо! Колечка, милый!
Ноги не удержали ее, и она упала, изо всех сил вцепившись в руку, в которой он
держал пистолет. Она прижималась мокрым от слез лицом к его руке, целовала грязный,
пропахший порохом и смертью рукав гимнастерки, она вжимала его руку в собственную
грудь, вжимала, забыв о стыдливости, инстинктивно чувствуя, что там, в девичьем упругом
тепле, он не нажмет на курок.
— Брось его. Брось. Я не отпущу. Тогда стреляй сначала в меня. Стреляй в меня.
Густой желтый свет пропитанной салом пакли освещал их. Горбатые тени метались по
сводам, уходившим во мглу, и Плужников слышал, как бьется ее сердце.
— Зачем ты здесь? — с тоской спросил он.
Мирра впервые подняла лицо: свет факела дробился в слезах.
— Ты — Красная Армия, — сказала она. Ты — моя Красная Армия. Как же ты
можешь? Как же ты можешь бросить меня? За что?
Его не смутила красивость ее слов: смутило другое. Оказывается, кто-то нуждался в
нем, кому-то он был еще нужен. Нужен, как защитник, как друг, как товарищ.
— Отпусти руку.
— Сначала брось пистолет.
— Он на боевом взводе. Может быть выстрел.
Плужников помог Мирре встать. Она поднялась, но по-прежнему стояла вплотную,
готовая каждую секунду перехватить его руку. Он усмехнулся, поставил пистолет на
предохранитель, спустил курок и сунул пистолет в карман. И взял факел.
— Пойдем?
Она шла рядом, держась за руку. Возле лаза остановилась:
— Я никому не скажу. Даже тете Христе.
Он молча погладил ее по голове. Как маленькую. И загасил факел в песке.
— Спокойной ночи! — шепнула Мирра, ныряя в лаз.
Следом за нею Плужников пролез в каземат, где по-прежнему мощно храпел старшина
и чадила плошка. Подошел к своей скамье, укрылся шинелью, хотел подумать, как быть
дальше, и — заснул. Крепко и спокойно.
Утром Плужников встал вместе со всеми. Убрал все со скамьи, на которой столько
суток пролежал, глядя в одну точку.
— На поправку потянуло, товарищ лейтенант? — недоверчиво улыбаясь, спросил
старшина.
— Вода найдется? Кружки три хотя бы.