Page 67 - В списках не значился

стремились к свободе, воздуху, своим. Один за другим они выползали из подземелья — все
шестеро — и замирали, не решаясь сделать шаг от той щели, что, как им казалось, вела к
жизни и спасению.
Крепость еще жила. Кое-где у кольцевых казарм, на той стороне Мухавца и за костелом
еще стреляли, еще что-то горело и рушилось. Но здесь, в центре, этой ночью было тихо. И
неузнаваемо. И не было ни своих, ни воздуха, ни свободы.
— Хана, — прохрипел Федорчук.
Тетя Христя плакала, по-крестьянски собирая слезы в уголок головного платка. Мирра
прижалась к ней: от трупного смрада ее душили спазмы. И только Анна Петровна, сухо
глянув горящими даже в темноте глазами, молча пошла через двор.
— Аня! — окликнул Степан Матвеевич. — Куда ты, Аня?
— Дети. — Она на секунду обернулась. — Дети там. Мои дети.
Анна Петровна ушла, а они, растерянные и подавленные, вернулись в подземелье.
— Разведка нужна, — сказал старшина. — Куда идти, где они, наши?
— Куда разведку-то, куда? — вздохнул Федорчук. — Немцы кругом.
А мать шла, спотыкаясь о трупы, сухими, уже тронутыми безумием глазами
вглядываясь в фиолетовый отблеск ракет. И никто не окликнул ее и не остановил, потому
что шла она по участку, уже оставленному нашими, уже взорванному немецкими саперами и
вздыбленному многодневной бомбежкой. Она миновала трехарочные ворота и взошла на
мост — еще скользкий от крови, еще заваленный трупами — и упала здесь, среди своих, в
трех местах простреленная случайной очередью. Упала, как шла: прямая и строгая, протянув
руки к детям, которых давно уже не было в живых.
Но об этом никто не знал. Ни оставшиеся в подземельях, ни тем более лейтенант
Плужников.
Опомнившись, он потребовал патронов. И когда через проломы в стенах, через
подземный лаз его провели в склад — тот склад, куда в первые часы войны бежал
Сальников, — и он увидел новенькие, тусклые от смазки ППШ, полные диски и
запечатанные, нетронутые цинки, он с трудом удержал слезы. То оружие, за которое столько
ночей они платили жизнями своих товарищей, лежало сейчас перед ним, и большего счастья
он не ждал и не хотел. Он всех заставил чистить оружие, снимать смазку, готовить к бою, и
все лихорадочно протирали стволы и затворы, зараженные его яростной энергией.
К вечеру все было готово: автоматы, запасные диски, цинки с патронами. Все было
перенесено в тупик под щелью, где днем лежал он, задыхаясь, не веря в собственное
спасение и слушая шаги. Всех мужчин он забирал с собой: каждый, кроме оружия и
патронов, нес по фляжке воды из колодца Степана Матвеевича. Женщины оставались здесь.
— Вернемся, — сказал Плужников.
Он разговаривал коротко и зло, и они молча подчинялись ему. Кто — с уважением и
готовностью, кто — со страхом, кто — с плохо скрытым неудовольствием, но возражать
никто не осмеливался. Уж очень страшен был этот черный от голода и бессонницы заросший
лейтенант в изодранной, окровавленной гимнастерке. Только раз старшина негромко
вмешался:
— Убери все. Сухарь ему и кипятку стакан.
Это когда сердобольная тетя Христя выволокла на дощатый стол все, что берегла на
черный день. Голодные спазмы сжали горло Плужникова, и он пошел к этому столу,
протянув руки. Пошел, чтобы все съесть, все, что видит, чтобы набить живот до отказа,
чтобы наконец-то заглушить судороги, от которых он не раз катался по земле, грызя рукав,
чтобы не кричать. Но старшина твердо взял его за руки, загородил стол.
— Убирай, Яновна. Нельзя вам, товарищ лейтенант. Помрете. Понемногу надо. Живот
надо заново приучать.
Плужников сдержался. Проглотил судорожный ком, увидел круглые, полные слез глаза
Мирры, попробовал улыбнуться, понял, что улыбаться разучился, и отвернулся.
Еще до вылазки к своим, как только стемнело, он вместе с молоденьким, испуганно