Page 33 - Завтра была война...

завоевание справедливости?
— Полное завоевание справедливости — наш Советский Союз, — тотчас ответила
Искра.
Она часто употребляла общеизвестные фразы, но в ее устах они никогда не звучали
банально. Искра пропускала их через себя, она истово верила, и поэтому любые
заштампованные слова звучали искренне. И никто за столом не улыбнулся.
— Пожалуй, это скорее завоевание социального порядка,-сказал Леонид Сергеевич. —
А я говорю о презумпции невиновности. То есть об аксиоме, что человеку не надо
доказывать, что он не преступник. Наоборот, органы юстиции обязаны доказать обществу,
что данный человек совершил преступление.
— Даже если он сознался в нем? — спросила Вика.
— Даже когда он в этом клянется. Человек — очень сложное существо и подчас готов
со всей искренностью брать на себя чужую вину. По слабости характера или, наоборот, по
его силе, по стечению обстоятельств, из желания личным признанием облегчить наказание, а
то и отвести глаза суда от более тяжкого преступления. Впрочем, извините меня, девочки, я,
кажется, увлекся. А мне пора.
— Поздно вернешься? — привычно спросила Вика.
— Ты уже будешь видеть сны.-Леонид Сергеевич встал, аккуратно задвинул стул,
поклонился Искре, озорно подмигнул дочери и вышел.
Искра возвращалась, старательно обдумывая и разговор о мещанстве и — особенно —
о презумпции невиновности. Ей очень нравилось само название «презумпция невиновности»,
и она была согласна с Леонидом Сергеевичем, что это и есть основа справедливого
отношения к человеку. И еще жалела, что не напомнила Вике о таинственном писателе с
иностранной фамилией Грин.
Ожидаемого и столь необходимого разговора по душам не произошло: признание
Вики, что она не любит ее, не просто огорчило, а уязвило Искорку. И дело здесь было не
только в самолюбии (хотя и в нем тоже), дело заключалось в том, что сама Искра очень
тянулась к Вике, чувствуя в ней умную и тонкую девушку. Тянулась к хорошим книгам и
разговорам, к уюту большой квартиры, к удобному, налаженному быту, хотя, если б ей
сказали об этом, она бы яростно, до гневных слез отрицала эту слабость. Но больше всего
она тянулась к отцу Вики, к Леониду Сергеевичу Люберецкому, потому что у самой Искры
отца не было и в ее представлении Люберецкий был идеальнейшим из всех возможных
отцов, которого, правда, надо было немножко перевоспитать. И Искра непременно бы его
перевоспитала, если бы… Но никакого «если бы» не могло быть, а пустыми мечтаниями
Искорка не занималась. И ей было немножко грустно.
Дома Искру ждали стакан молока, кусок хлеба и записка. Мама писала, что проводит
ответственное заседание, придет поздно и что дочери следует лечь спать вовремя и не читать
в постели романов: последнее слово было подчеркнуто. Искра поделилась ужином с
соседской кошкой, проверила, все ли уроки сделаны, и решила вдруг написать статью для
очередного номера школьной стенгазеты.
Она писала о доверии к человеку, пусть даже маленькому, пусть даже к первоклашке. О
вере в этого человека, о том, как окрыляет эта вера, какие чудеса может сделать человек,
уверовавший, что в него верят. Она вспомнила — очень кстати, как ей показалось, —
Макаренко, когда он доверил Карабанову деньги, и каким замечательным парнем стал потом
Карабанов. Она разъяснила, что такое «презумпция невиновности». Перечитав и кое-что
поправив, начисто переписала и положила на мамин стол: она всегда согласовывала с мамой
свои статьи. Потом постелила постель, погасила свет — последнее время она почему-то
стала стесняться раздеваться при свете, — надела ночную рубашку, снова зажгла лампу и
юркнула под одеяло. Достала припрятанного Дос Пассоса и стала читать, настороженно
прислушиваясь, не хлопнет ли входная дверь.
То ли оттого, что приходилось прислушиваться, то ли оттого, что мысли о виновности
и невиновности, о доверии и недоверии не вылезали из головы, то ли потому, что тело,