Page 38 - А зори здесь тихие

38

В расселине, скорчившись, лежала Гурвич, из-под прожженной юбки косо торчали
грубые кирзовые сапоги. Васков потянул за ремень, приподнял чуть, чтобы под мышки
подхватить, оттащил и положил на спину.
Соня тускло смотрела в небо полузакрытыми глазами, и гимнастерка на груди была
густо залита кровью. Федот Евграфыч осторожно расстегнул ее, приник ухом. Слушал, долго
слушал, а Женька беззвучно тряслась сзади, кусая кулаки. Потом он выпрямился и бережно
расправил на девичьей груди липкую от крови рубашку: две узкие дырочки виднелись на
ней. Одна в грудь шла, в левую грудь. Вторая – пониже – в сердце.
– Вот ты почему крикнула, – вздохнул старшина. – Ты потому крикнуть успела, что
удар у него на мужика был поставлен. Не дошел он до сердца с первого раза, грудь
помешала…
Запахнул ворот, пуговки застегнул – все, до единой. Руки ей сложил, хотел глаза
закрыть – не удалось, только веки зря кровью измарал. Поднялся:
– Полежи тут покуда, Сонечка.
Судорожно всхлипнула сзади Женька. Старшина свинцово полоснул из-под бровей:
– Некогда трястись, Комелькова.
И, пригнувшись, быстро пошел вперед, чутьем угадывая слабый рубчатый отпечаток…

9

Ждали немцы Соню или она случайно на них напоролась? Бежала без опаски по
дважды пройденному пути, торопясь притащить ему, старшине Васкову, махорку ту, трижды
клятую. Бежала, радовалась и понять не успела, откуда свалилась на хрупкие плечи потная
тяжесть, почему пронзительной, яркой болью рванулось вдруг сердце… Нет, успела. И
понять успела и крикнуть, потому что не достал нож до сердца с первого удара: грудь
помешала. Высокая грудь была, тугая.
А может, не так все выходило? Может, ждали они ее? Может, перехитрили диверсанты
и девчат неопытных, и его, сверхсрочника, орден имеющего за разведку? Может, не он на
них охотится, а они на него? Может, уже высмотрели все, подсчитали, прикинули, когда кто
кого кончать будет?
Но не страх – ярость вела сейчас Васкова. Зубами скрипел от той черной,
ослепительной ярости и только одного желал: догнать. Догнать, а там разберемся…
– Ты у меня не крикнешь. Нет, не крикнешь…
Слабый след кое-где еще печатался на валунах, и Федот Евграфыч уже точно знал, что
немцев было двое. И опять не мог простить себе, опять казнился и маялся, что недоглядел за
ними, что понадеялся, будто бродят они по ту сторону костра, а не по эту, и сгубил
переводчика своего, с которым вчера еще котелок пополам делил. И кричала в нем эта маета
и билась, и только одним успокоиться он сейчас мог: погоней. И думать ни о чем другом не
хотел, и на Комелькову не оглядывался.
Женька знала, куда и зачем они спешат. Знала, хоть старшина ничего и не сказал, знала,
а страха не было. Все в ней вдруг запеклось и потому не болело пока и не кровоточило.
Словно ждало разрешения, но разрешения этого Женька не давала, а потому ничто теперь не
отвлекало ее. Такое уже было однажды, когда эстонка ее прятала. Летом сорок первого,
почти год назад…
Васков поднял руку, и она сразу остановилась, всеми силами сдерживая дыхание.
– Отдышись, – еле слышно сказал Федот Евграфыч. – Тут они где-то. Близко где-то.
Женька грузно оперлась на винтовку, рванула ворот. Хотелось вздохнуть громко, всей
грудью, а приходилось цедить выдох, как сквозь сито, а сердце от этого никак не желало
успокаиваться.
– Вот они, – шепнул старшина.
Он смотрел в узкую щель меж камней. Женька глянула: в редком березняке, что шел от
них к лесу, чуть шевелились гибкие вершинки.