Page 36 - А зори здесь тихие

36

неожиданно и беззвучно: чуть дрогнули сосновые лапы. Молча взял винтовку, кивнул ей,
нырнул в чащу. Остановился уже в скалах.
– Плохой ты боец, товарищ Осянина. Никудышный боец.
Говорил он не зло, а озабоченно, и Рита улыбнулась:
– Почему же?
– Растопырилась на пеньке, что семейная тетерка. А приказано было лежать.
– Мокро там очень, Федот Евграфыч.
– Мокро… – недовольно повторил старшина. – Твое счастье, что кофей они пьют, а то
бы враз концы навели.
– Значит, угадали вы?
– Я не ворожея, Осянина. Десяток человек пищу принимают – видал их. Двое в секрете
справа: остальные, надо полагать, службу с других концов несут. Устроились вроде надолго:
носки у костра сушат. Так что самое время нам расположение менять. Я тут по камням
полазаю, огляжусь, а ты, Маргарита, дуй за бойцами. И скрытно – сюда. И чтоб смеху –
ни-ни!
– Я понимаю.
– Да, я там махорку сушить выложил: захвати, будь другом. И вещички, само собой.
– Захвачу, Федот Евграфыч.
Пока Осянина за бойцами бегала, Васков все близкие и дальние каменья на животе
излазал. Высмотрел, выслушал, вынюхал все, но ни немцев, ни немецкого духу нигде не
чуялось, и старшина маленько повеселел. Ведь уже по всем расчетам выходило, что Лиза
Бричкина вот-вот до разъезда доберется, доложит, и заплетется вокруг диверсантов
невидимая сеть облавы. К вечеру – ну, самое позднее, к рассвету! – подойдет подмога, он
поставит ее на след и… и отведет девчат за скалы. Подальше, чтоб мата не слыхали, потому
как без рукопашной тут не обойдется.
И опять он своих бойцов издали определил. Вроде и не шумели, не брякали ничем, не
шептались, а – поди ж ты! – комендант за добрую версту точно знал, что идут. То ли
пыхтели они здорово от усердия, то ли одеколоном вперед них несло, а только Федот
Евграфыч втихаря порадовался, что нет у диверсантов настоящего охотника-промысловика.
Курить до тоски хотелось, потому как третий, поди, час лазал он по скалам да
рощицам, от соблазна кисет на валуне оставив, у девчат. Встретил их, предупредил, чтоб
помалкивали, и про кисет спросил. А Осянина только руками всплеснула.
– Забыла, Федот Евграфыч, миленький, забыла!..
Крякнул старшина: ах ты, женский пол беспамятный, леший тебя растряси! Был бы
мужской – чего уж проще: загнул бы Васков в семь накатов с переборами и отправил бы
растяпу назад за кисетом. А тут улыбку пришлось пристраивать.
– Ну, ничего, ладно уж. Махорка имеется. Сидор-то мой не забыли, случаем?
Сидор был на месте, и не махорки коменданту было жалко, а кисета, потому что кисет
тот был подарок, и на нем было вышито: «ДОРОГОМУ ЗАЩИТНИКУ РОДИНЫ!» И не
успел он расстройства своего скрыть, как Гурвич назад бросилась.
– Я принесу! Я знаю, где он лежит!..
– Куда, боец Гурвич? Товарищ переводчик!..
Какое там: только сапоги затопали…
А топали сапоги потому, что Соня Гурвич доселе никогда их не носила и по
неопытности получила в каптерке на два номера больше. Когда сапоги по ноге, они не
топают, а стучат: это любой кадровик знает. Но Сонина семья была штатской, сапог там
вообще не водилось, и даже Сонин папа не знал, за какие уши их надо тянуть.
На дверях их маленького домика за Немигой висела медная дощечка: «ДОКТОР
МЕДИЦИНЫ СОЛОМОН АРОНОВИЧ ГУРВИЧ». И хотя папа был простым участковым
врачом, а совсем не доктором медицины, дощечку не снимали, так как ее подарил дедушка и
сам привинтил к дверям. Привинтил потому, что его сын стал образованным человеком и об
этом теперь должен был знать весь город Минск.