Page 41 - А зори здесь тихие

41

– Ну, ступай. Не мешкайте там, переживать опосля будем.
Разошлись. Федот Евграфыч вслед ей глядел, пока не скрылась: плохо шла. Себя
слушала, не противника. Эх, вояки…
Соня тускло глядела в небо полузакрытыми глазами. Старшина опять попытался
прикрыть их, и опять у него ничего не вышло. Тогда он расстегнул кармашки на ее
гимнастерке и достал оттуда комсомольский билет, справку о курсах переводчиков, два
письма и фотографию. На фотографии той множество гражданских было, а кто в центре – не
разобрал Васков: здесь аккурат нож ударил. А Соню нашел: сбоку стояла, в платьишке с
длинными рукавами и широким воротом: тонкая шея торчала из того ворота, как из хомута.
Он припомнил вчерашний разговор, печаль Сонину и с горечью подумал, что даже написать
некуда о геройской смерти рядового бойца Софьи Соломоновны Гурвич. Потом послюнил ее
платочек, стер с мокрых век кровь и накрыл тем же платочком лицо. А документы к себе в
карман положил. В левый – рядом с партбилетом. Сел подле и закурил из трижды памятного
кисета.
Ярость его прошла, да и боль приутихла: только печалью был полон, по самое горло
полон, аж першило там. Теперь подумать можно было, взвесить все, по полочкам разложить
и понять, как действовать дальше.
Он не жалел, что прищучил дозорных и тем открыл себя. Сейчас время на него
работало, сейчас по всем линиям о них и диверсантах доклады шли, и бойцы, поди, уж
инструктаж получали, как с фрицами этими проще покончить. Три, ну, пусть пять даже часов
оставалось держаться вчетвером против четырнадцати, а это выдержать можно было. Тем
более что сбили они противника с прямого курса и вокруг Легонтова озера наладили. А
вокруг озера – сутки топать.
Команда его подошла со всеми пожитками: двое ушло – в разные, правда, концы, – а
барахлишко их осталось, и отряд уже обрастать вещичками начал, как та запасливая семья.
Галя Четвертак закричала было, затряслась, Соню увидев, но Осянина крикнула зло:
– Без истерик тут!..
И Галя смолкла. Стала на колени возле Сониной головы, тихо плакала. А Рита только
дышала тяжело, а глаза сухие были, как уголья.
– Ну, обряжайте, – сказал старшина.
Взял топор (эх, лопатки не захватил на случай такой!), ушел в камни место для могилки
искать. Поискал, потыркался – скалы одни, не подступишься. Правда, яму нашел. Нарубил
веток, устелил дно, вернулся.
– Отличница была, – сказала Осянина. – Круглая отличница – и в школе и в
университете.
– Да, – покивал старшина. – Стихи читала.
А про себя подумал: не это главное. А главное, что могла Соня детишек нарожать, а те
бы – внуков и правнуков, а теперь не будет этой ниточки. Маленькой ниточки в бесконечной
пряже человечества, перерезанной ножом…
– Берите, – сказал.
Комелькова с Осяниной за плечи взяли, а Четвертак – за ноги. Понесли, оступаясь и
раскачиваясь, и Четвертак все ногой загребала. Неуклюжей ногой, обутой в заново
сотворенную им чуню. А Федот Евграфыч с Сониной шинелью шел следом.
– Стойте, – сказал он у ямы. – Кладите тут покуда.
Положили у края: голова плохо легла, все набок заваливалась, и Комелькова подсунула
сбоку пилотку. А Федот Евграфыч, подумав и похмурившись (ох, не хотел он делать этого,
не хотел!), буркнул Осяниной, не глядя:
– За ноги ее подержи.
– Зачем?
– Держи, раз велят! Да не здесь – за коленки!..
И сапог с ноги Сониной сдернул.
– Зачем?.. – крикнула Осянина. – Не смейте!..