Page 87 - Этюды о ученых

часто пишем о научных подвигах знаменитых учёных. В те дни они совершили подвиг
дружбы. Одни проводили бессонные ночи в больничных коридорах, другие высылали
самолётами редчайшие препараты, третьи искали совет и помощь у известнейших врачей.
Было бы несправедливым сказать, что в борьбе за жизнь Ландау победили только медики.
Победили и физики. Победил он сам. Теория травматологии утверждала, что человека с
такими ранениями спасти нельзя, но знаменитый теоретик посрамил тогда теорию – он
выжил.
После этой катастрофы Ландау уже не работал. Несколько раз он приходил в институт,
сидел у письменных столов своих коллег и друзей, с завистью глядя на незнакомые обложки
новых книг, стопки исписанной бумаги, искусанные карандаши – на этот скупой и
неэффектный мир теоретиков, единственно желанный для него мир. О, в науке это
чудовищно огромный срок – пять лет! Он просил не говорить с ним о его науке. «Я
отстал», – говорил он, может быть, сам не понимая, как странно звучат эти слова из его уст –
уст человека, вся жизнь которого была жизнью первопроходца: никогда в науке Ландау не
шёл по чужим следам.
Ландау написал немало учебников, многие большие физики называют его учителем. У
него дома на стене и сегодня висит смешная карикатура: Дау, длинный, худой, крестит в
проруби физиков-теоретиков, обращает их в свою веру. В этой проруби не мальчики с
университетской скамьи, а академики: там легко найти В. Л. Гинзбурга и И. Я. Померанчука.
На рисунке Ландау выглядит метром. В жизни этому человеку была органически чужда поза.
Он был необыкновенно находчив, остёр на слово, оригинален в сравнениях и неожидан в
выводах. Но он никогда не пускал пыль в глаза, не строил из себя всезнайку, неискренность
– соседка лжи – была абсолютно чужда этому человеку.
Я не сказал бы, что Ландау был скромен. В нём вовсе не было той обиходной
скромности, которую мы в нашей жизни часто путаем с застенчивостью. Он говорил о себе
мало не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что ему это просто было
неинтересно. Но когда он говорил, он никогда не принижал себя, он знал себе цену, знал, как
она высока, но относился к этому обстоятельству с достойным спокойствием, без суетни и
мельтешни.
Помню, однажды разговор зашёл о Нильсе Боре, который незадолго перед смертью
приехал в Советский Союз и несколько дней гостил у Ландау на даче под Москвой. Когда
Бор уехал, Дау сказал жене:
– Ты можешь гордиться всю жизнь: ты принимала в своём доме великого человека.
– Но у вашей жены есть уже опыт обращения со знаменитыми физиками, – вывалил я
такой неуклюжий комплимент, что самому стало стыдно.
– Ну, разве можно сравнивать?! – искренне изумился Ландау.
– После смерти Бора многие газеты на Западе на зывали вас первым теоретиком мира.
– А что они в этом деле понимают? – отмахнулся Дау и сказал очень серьёзно: – Нет, я
не первый. – Потом вдруг обернулся: – Но я, пожалуй, в первой пятёрке. – И засмеялся. – А
разве плохо быть в первой пятёрке?
– А кто же, по-вашему, первый?
– Гейзенберг, – сказал он твёрдо. – Как-никак он придумал квантовую механику.
Поверьте мне, это совсем не детская игрушка – квантовая механика…
Ценность человека определялась для Ландау делом, которое этот человек сделал. Не
званиями, премиями, популярностью – только делом. Если речь заходила о человеке,
неизвестном ему, он сразу спрашивал: «А что он сделал?» Уже сделал. Вернувшись из
Парижа, я с гордостью рассказывал ему, что встречался там со знаменитым Луи де Бройлем,
нобелевским лауреатом.
– Да, де Бройль… – задумчиво сказал Ландау. – Жаль, что он так мало сделал…
Он не очень верил в обещания. Благие помыслы – прекрасная вещь, но нередко
встречаем мы людей, у которых обещания подменяют саму деятельность и привлекательный
план на будущее становится вроде бы уже делом настоящего. «Вы мало работаете», –