Page 88 - Бегущая по волнам

развалины среди разбегающейся толпы. Весь дрожа от нервного потрясения, я сбежал вниз и
прежде всего взглянул на статую Фрези Грант. Она была прекрасна и невредима.
Между тем толпа хлынула со всех концов площади так густо, что, потеряв шляпу и
оттесненный публикой от центра сцены, где разъяренное скопище уничтожало опрокинутую
дьявольскую машину, я был затерян, как камень, упавший в воду. Некоторое время два-три
человека вертелись вокруг меня, ощупывая и предлагая услуги свои, но, так как нас
ежеминутно грозило сбить с ног стремительное возбуждение, я был естественно и очень
скоро отделен от всяких доброхотов и мог бы, если бы хотел, присутствовать далее
зрителем; но я поспешил выбраться. Повсюду раздавались крики, что нападение – дело Граса
Парана и его сторонников. Таким образом карнавал был смят, превращен в чрезвычайное,
центральное событие этого вечера; по всем улицам спешили на площадь группы, а
некоторые мчались бегом. Устав от шума, я завернул в переулок и вскоре был дома.
Я пережил настроение, которое улеглось не сразу. Я садился, но не мог сидеть и
начинал ходить, все еще полный впечатлением мигнувшей мимо виска внезапной смерти,
которую отвела маленькая таинственная рука. Я слышал треск опрокинутого обратным
ударом сооружения. Вся тяжесть сцен прошедшего дня соединилась с этим последним
воспоминанием. Чувствуя, что не засну, я оглушил себя такой порцией виски, какую сам
счел бы в иное время чудовищной, и зарылся в постель, не имея более сил ни слышать, ни
смотреть, как бьется огромное плюшевое сердце, исходя ядом и золотом, болью и смехом,
желанием и проклятием.

Глава XXXIV

Я проснулся один, в десять часов утра. Кука не было. Его постель стояла нетронутой.
Следовательно, он не ночевал, и, так как был только рад случайному одиночеству, я более не
тревожил себя мыслями о его судьбе.
Когда я оделся и освежил голову потоками ледяной воды, слуга доложил, что меня
внизу ожидает дама. Он также передал карточку, на которой я прочел: «Густав Бреннер,
корреспондент „Рифа“». Догадываясь, что могу видеть Биче Сениэль, я поспешно сошел
вниз. Довольно мне было увидеть вуаль, чтобы нравственная и нервная ломота, благодаря
которой я проснулся с неопределенной тревогой, исчезла, сменясь мгновенно чувством такой
сильной радости, что я подошел к Биче с искренним, невольным возгласом:
– Слава богу, что это вы, Биче, а не другой кто-нибудь, кого я не знаю.
Она, внимательно всматриваясь, улыбнулась и подняла вуаль.
– Как вы бледны! – сказала, помолчав, девушка. – Да, я уезжаю; сегодня или завтра,
еще неизвестно. Я пришла так рано потому, что… это необходимо.
Мы разговаривали, стоя в небольшой гостиной, где была дверь в сад, обнесенный
глухой стеной. Кроме Биче, с кресла поднялся, едва я вошел, длинный молодой человек с
красным тощим лицом, в пенсне и с портфелем. Мне было тяжело говорить с ним, так как, не
глядя на Биче, я видел лишь ее одну, и даже одна потерянная минута была страданием; но
Густав Бреннер имел право надоесть, раскланяться и уйти. Извиняясь перед девушкой,
которая отошла к двери и стала смотреть в сад, я спросил Бреннера, чем могу быть ему
полезен.
Он посвятил меня в столь мне хорошо известное дело смерти капитана Геза и выразил
желание получить для газеты интересующие его сведения о моем сложном участии.
Не было другого выхода отделаться от него. Я сказал:
– К сожалению, я не тот, которого вы ищете. Вы – жертва случайного совпадения имен:
тот Томас Гарвей, который вам нужен, сегодня не ночевал. Он записан здесь под фамилией
Ариногел Кук, и,. так как он мне сам в том признался, я не вижу надобности скрывать это.
Благодаря тяжести, лежавшей у меня на сердце, потому что слова Биче об ее отъезде
были только что произнесены, я сохранил совершенное спокойствие. Бреннер насторожился;
даже его уши шевельнулись от неожиданности.