Page 103 - Белый пароход

сомневался, то было равносильно высшей мере наказания. И боялся Едигей за него. Выдержит
ли, дождется ли, пока будут вершиться суд да дело…
Зарипа к тому времени отправила уже несколько писем в соответствующие учреждения с
запро-сом о муже и просила сообщить ей, может ли она иметь с ним свидание. Пока никакого
ответа не было. Казангап и Едигей тоже голову ломали. Мужики, однако, склонны были
объяснить это тем, что разъезд Боранлы-Буранный не имел прямой почтовой связи. Письма
необходимо было передавать через кого-то или отвозить самому на станцию Кумбель.
Поступления почты тоже шли через Кумбель и тоже путем добрых услуг… А такой способ связи,
как известно, не всегда самый быстрый.
Так оно и случилось однажды…
Поезда в этих краях шли с запада на восток и с востока на запад…
Пробиваясь сквозь белую летучую мглу, беспрестанно вздымаемую ветрами с холодных
сарозекских равнин, машинистам проходящих поездов в те метельные февральские ночи стоило
немало усилий разглядеть среди снежных заносов в степи полустанок Боранлы-Буранный. Объя-
тые клубящимися вихрями, ночные поезда приходили и уходили во мгле, как в беспокойном,
тревожном сновидении…
В такие ночи, казалось, мир зарождался заново из первозданного хаоса — сокрытые стужей
собственного дыхания, сарозекские степи походили на дымный океан, возникающий в
кромешном борении тьмы и света…
И в том великом пустынном пространстве каждую ночь, не угасая до утра, светилось одно
окошко на полустанке, точно там, за этим окном, горько маялась некая душа, точно там кто-то
тяжко болел, не находя себе места, или страдал от жестокой бессонницы. То было окошко
пристанционного барака, в котором жила семья Абуталипа Куттыбаева. Это они, его жена и дети,
ждали его каждый день, не гася света на ночь, и среди ночи Зарипа несколько раз подрезала
нагоравший фитиль в лампе. И всякий раз при заново разгоравшемся огне она невольно
останавливала взгляд на спящих детях — двое черноголовых мальчишек спали, как пара щенят.
И ее знобило под нательной рубашкой от холода, и, сомкнув руки на груди, сжимаясь в комок,
страшилась она, глядя на них, боялась, что снится сыночкам отец и что они бегут во сне к отцу
изо всех сил раскинув руки, плача и смеясь, бегут наперегонки, но так и не добегают…
И наяву они ждали отца с любым проходящим поездом, который, пусть на полминуты,
притормаживал на их разъезде. Только остановится поезд, скрипя тормозами, а мальчишки уже
тянут шеи у окна, готовые броситься навстречу. Но отец не объявлялся, дни шли, и никаких
вестей о нем не поступало, точно остался он под внезапно рухнувшим обвалом в горах, и никто
не знал, где и когда с ним это случилось.
И еще одно окно, но зарешеченное черным кованым железом, в другом конце земли, в
полуподвале алма-атинского следственного изолятора, тоже не гасло в те ночи до утра. Вот уже
целый месяц изводился Абуталип Куттыбаев от слепящей с потолка круглыми сутками много-
сильной электрической лампы. То было его проклятием. Он не знал, куда деваться, как защитить
от сверлящего, режущего, как нож, электрического света свои изболевшиеся глаза, свою
горемыч-ную голову, чтобы хотя бы на секунду забыться, перестать думать, почему он здесь и
что от него хотят. Как только он отворачивался ночью к стене, закрыв голову рубахой,
немедленно в камеру врывался надзиратель, наблюдавший в глазок, сбрасывал его с нар, пинал
ногами: «Не отворачи-вайся к стене, сволочь! Не закрывай голову, гад! Власовец!». И сколько он
ни кричал, что он не власовец, никакого до этого дела им не было.
И снова лежал он, обратившись лицом к беспощадному электрическому свету, зажмурившись,
прикрывая изболевшиеся воспаленные глаза, и мучительно жаждал очутиться во тьме, в беспро-
светной черноте, пусть в могиле, где глаза и мозг могли бы прекратить свое существование, и уж