Page 105 - Белый пароход

Чтобы не заорать навзрыд с горя, чтобы не впасть в безумие, начинал Абуталип грезить, ища
в том обманчивое успокоение — зримо представлял себе как он, оправданный за отсутствием
вины, явится вдруг домой. Представлял себе, как соскочит с подножки попутного товарняка, на
котором доберется домой, и как побежит к дому, а они — жена и дети — навстречу… Но
проходили минуты иллюзий и, как с похмелья, возвращался он в реальность, впадал в уныние, и
думалось ему подчас, что в «Сарозекской казни», в той легенде, которую он записал, страдания
казнимых матери и отца, их прощание с младенцем — нечто вечное, касающееся теперь и его.
Он тоже казним разлукой… А ведь только смерть имеет право разлучать родителей с детьми, и
больше ничто и никто…
Тихо плакал Абуталип в такие горестные минуты, стыдясь себя, не зная, как унять слезы,
увлажнявшие, точно накрапывающий дождь камни, его крепкие скулы. Ведь даже на войне он
так не страдал, тогда он, бедовая голова, был сам по себе, а теперь он убеждался, что в,
казалось бы, обыденнейшем явлении
— в детях — заключен величайший смысл жизни, и в каждом конкретном случае, у каждого
человека — свое счастье, счастье, что они есть, и трагедия, если остаться без них… Теперь он
убеждался и в том, сколь много значила сама жизнь пред ее утратой, когда в последний час, в
озарении последнего, жуткого света перед неизбежным уходом во тьму, настанет подведение
итогов. И главный итог жизни — дети. Возможно, потому так и устроено в природе — жизнь
родителей расходуется на то, чтобы вырастить свое продолжение. И отнять родителя от детей —
значит лишить его возможности исполнить родовое предназначение, значит обречь его жизнь на
пустой исход. И трудно было в такие минуты прозрения не впадать в отчаяние; растрога-вшись,
почти воочию представив себе сцену свидания, Абуталип осознавал несбыточность надеж-ды и
становился жертвой безысходности. С каждым днем тоска все глубже завладевала его душой,
сгибая и ослабляя волю. Отчаяние накапливалось в нем, как мокрый снег на крутом склоне горы,
где вот-вот последует внезапный обвал…
Это-то и надо было следователю КГБ Тансыкбаеву, этого-то он и добивался методично и
целеустремленно, раскручивая сатанински задуманное им, с одобрения вышестоящего
начальства, дело бывшего военнопленного Абуталипа Куттыбаева о связях его с англо-
югославскими спец-службами и проведении им подрывной идеологической работы среди
местного населения в отдаленных районах Казахстана. Такова была общая формулировка. Еще
предстояла работа следствия по уточнению и квалификации некоторых деталей, еще предстояло
полное признание Абуталипом Куттыбаевым состава преступления, но главное содержалось уже
в самой формули-ровке обвинения чрезвычайной политической актуальности,
свидетельствующего об исключите-льной бдительности и служебном рвении Тансыкбаева. И если
для Тансыкбаева это дело было большой удачей в жизни, то для Абуталипа Куттыбаева то был
капкан, круг обреченности, ибо при такой устрашающей формулировке исход мог быть только
один — полное признание инкриминируемых ему преступлений со всеми вытекающими отсюда
последствиями. Никакого иного исхода быть не могло. То был случай абсолютно предрешенный,
само обвинение уже служило безусловным доказательством преступления.
И поэтому о конечном успехе своего предприятия Тансыкбаев мог не беспокоиться. Той зимой
настал наконец звездный час его карьеры. Из-за незначительного служебного упущения он на
несколько лет задержался в звании майора. Но теперь открывалась новая перспектива. Совсем
не так часто удавалось добыть в глубинке нечто подобное делу Абуталипа Куттыбаева. Вот уж
повезло так повезло. Да, можно сказать, что в те февральские дни 1953 года история
благоволила к Тансыкбаеву; казалось, история страны только для того и существовала, чтобы с
готовностью служить его интересам. Не столько осознанно, сколько интуитивно, он ощущал эту
добрую услугу истории, все усиливавшей первостепенную значимость его службы, а тем самым