Page 104 - Белый пароход

тогда никакой надзиратель и никакой следователь не властны были бы пытать его невыносимой
мукой — светом, лишением сна, избиениями.
Надзиратели менялись по сменам, но все, как один, были непреклонны — никто из них не
помилосердствовал, никто не позволил себе не заметить, как отвернулся узник к стене,
напротив, они только и ждали того, и каждый наносил удары с яростью и бранью. Хотя и
понимал Абуталип Куттыбаев назначение и обязанности тюремного надзирателя, тем не менее в
отчаянии спрашивал себя порой: «Отчего же они такие? Ведь с виду люди. Как можно носить в
себе столько злобы? Ведь никому из них я не сделал никакого зла. Они не знали меня, я не знал
их, но избивают, издеваются, словно из кровной мести. Почему? Откуда берутся такие люди? Как
они становятся такими? За что они меня истязают? Как выдержать, как не свихнуться, как не
расшибить себе голову о стену?! Потому что другого выхода нет».
Однажды он-таки не выдержал. Будто полыхнула в нем белая молния. Сам не понял, как
схватился с надзирателем, пинавшим его. И они покатились по полу в яростной драке. «Я бы
тебя на фронте давно пристрелил, как бешеную собаку!» — хрипел Абуталип, раздирая с треском
ворот гимнастерки надзирателя, стискивая его горло цепенеющими пальцами. Неизвестно, чем
бы все это кончилось, если бы не подоспели из коридора еще двое стражей.
Пришел в себя Абуталип лишь на следующий день. Первое, что он увидел сквозь муть и
боль, — ту же негаснущую лампу на потолке. Потом хлопотавшего над ним фельдшера.
— Лежи, теперь ты уже не отправишься на тот свет, — негромко сказал ему фельдшер,
прикладывая примочки к пораненному лбу. — И не будь больше последним дураком. Тебя и
сейчас могли бы прикончить за нападение на охрану, прибили бы, как собаку, и никакого за тебя
ответа. Благодари Тансыкбаева — ему нужен не твой труп, а ты сам, живьем. Понял?
Абуталип тупо молчал. Ему было все равно, что с ним случится, как обернется его судьба.
Способность души к страданию вернулась не сразу.
В те дни у него случались моменты затмения разума — утрата реальности, полуявь станови-
лись спасительной защитой. В такие мгновения Абуталип желал не прятаться, не избегать
направленного света, а наоборот — он стремился навстречу тому неумолимому мучительному
излучению, которое сводило его с ума, и ему казалось, что он витает в воздухе, приближаясь к
источнику боли и раздражения, превозмогая себя, чтобы одолеть силу непрерывно
ослепляющего света, чтобы раствориться и исчезнуть в небытии.
Но и тогда в истерзанном сознании сохранялась связующая нить с тем, что осталось в былом,
то была гнетущая, неотступная тоска, неотступный страх за семью, за детей.
Страдая невыносимо за них оставшихся в сарозеках, пытался Абуталип вершить суд над
собой, разобраться в своей вине, пытался ответить себе — за что действительно следовало бы
его наказать. И не находил ответа. Разве что за плен, за то, что оказался в немецком плену, как
и тысячи других обреченных окруженцев. Но сколько можно за это карать? Война далеко позади.
Давно все оплачено сполна — и кровью, и лагерями, уже не за горами время расходиться по
могилам всем тем, кто был на войне, а обладающий безграничной властью все мстит, все не
унимается. А иначе как понять происходящее? Не находя ответа, лелеял Абуталип мечту, что со
дня на день станет ясно, что с ним произошло досадное недоразумение, и тогда, он, Абуталип
Куттыбаев, будет готов забыть все обиды — пусть только побыстрее освободят и отправят побы-
стрее домой, и помчится он, нет, полетит, как на крыльях, туда, к детям, к семье, в сарозеки, на
разъезд Боранлы-Буранный, где его ждут не дождутся детишки Эрмек и Даул, жена Зарипа, что в
той снежной степи сберегает детишек, как птица под крылом, у колотящегося сердца, и слезами,
нескончаемыми мольбами пытается пронять, убедить, смягчить судьбу, вымолить милосердие,
чтобы мужу вышло спасение…