Page 106 - Белый пароход

все более возвышавшей и его самого в его собственных глазах, и потому испытывал возбуждение
и подъем духа. Глядя в зеркало, он удивлялся подчас — давно так молодо не сияли его
немигающие соколиные глаза. И он расправлял плечи, удовлетворенно напевал под нос на
чистейшем русском языке: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Жена, разделявшая его
ожидания, тоже была в хорошем настроении и приговаривала при случае: «Ничего, скоро и мы
получим свое». И сын, старшеклассник, комсомольский активист, и тот, хотя, бывало, проявлял
непослушание, когда касалось заветного, проникновенно спрашивал: «Папа, скоро с
подполковником поздравлять?» На то были свои конкретные причины, пусть не касавшиеся
Тансыкбаева впрямую и однако же…
Дело в том, что сравнительно недавно, около полугода тому назад, в Алма-Ате состоялся
закрытый процесс: военный трибунал судил группу казахских буржуазных националистов. Эти
враги трудового народа искоренялись беспощадно и навсегда. Двое получили высшую меру
наказания — расстрел — за свои написанные на казахском языке научные труды, в которых
идеализировалось проклятое патриархально-феодальное прошлое в ущерб новой
действительнос-ти, двое научных сотрудников Института языка и литературы Академии наук —
по двадцать пять лет каторги… Остальные — по десять… Но главное заключалось не в этом, а в
том, что в связи с процессом из центра последовали крупные государственные поощрения
спецсотрудникам, принимавшим непосредственное участие в изобличении и беспощадном
искоренении буржуазных националистов. Правда, госпоощрения тоже носили закрытый
характер, но это нисколько не умаляло их весомости. Досрочное присуждение очередных званий,
награждение орденами и медалями, крупные денежные вознаграждения за образцовое
выполнение заданий, благодарности в приказах и прочие знаки внимания очень даже украшали
жизнь. И вселение особо отличившихся в новые квартиры было очень кстати. От всего этого нога
крепла, голос мужал, каблук стучал уверенней.
Тансыкбаев не входил в ту группу повышенных в званиях и награжденных, но в торжествах
коллег принимал активное участие. Почти каждый вечер они с женой Айкумис отправлялись в
очередной «обмыв» новых званий, орденов, новоселий. Целая череда праздничных застолий
началась еще в канун Нового года, и они были прекрасны, незабываемы. Слегка продрогшие
после холодных, плохо освещенных алма-атинских улиц, гости с порога окунались в радушие и
тепло ожидавших в новых квартирах хозяев. И столько неподдельного сияния, оживления и
гордости изливали встречавшие на пороге лица, глаза! Поистине, то были праздники избранных,
заново познающих вкус счастья.
В ту пору, когда еще не забылись недавние нищета и голод военных лет, на окраинах
государства особенно восторженно, до головокружения от удовольствия, восприни-мался новый,
рафинированный комфорт. Здесь, в провинции, только входили в моду дорогие марочные
коньяки, хрустальные люстры и хрустальная посуда. С потолков нисходило граненое сияние
трофейных люстр, на столах, покрытых белоснежными скатертями, мерцали трофейные немецкие
сервизы, и все это захватывало, предрасполагало к благоговейному настроению, точно в этом
заключался высший смысл бытия, точно ничего иного достойного внимания в мире не могло и
быть.
И все собравшиеся чинно рассаживались, предвкушая общую трапезу. Но смысл застолья
заключался не только и не столько в еде, ибо, насытившись, человек начинает внутренне
страдать от обилия кушаний перед ним, сколько в застольных высказываниях — в поздравлениях
и благо-пожеланиях. В этом ритуале таилось нечто нескончаемо сладостное, и это сладостное
самочув-ствие вмещало в себя и поглощало все, что таилось в душе. Даже зависть на время
становилась как бы не завистью, а любезностью, ревность — содружеством, а лицемерие
ненадолго оборачивалось искренностью. И каждый из присутствующих, преображаясь