Page 170 - Белый пароход

Уже ночь стояла за окнами. Как и на Боранлы-Буранном, то и дело проходили с шумом
поезда, позвякивали стекла, ветер посвистывал в оконных створках. И все-таки это было совсем
другое место, хотя и по той же железной дороге в сарозеках, и Едигей был среди совсем других
людей. Здесь он был гостем, хотя приехал из-за сумасбродного Каранара, но все равно его
встретили достойно.
С приходом Эрлепеса Едигей почувствовал себя тем более на своем месте. Хорошо знал
казахскую старину. Разговор вскоре перешел на былые времена, на знаменитых людей, на
знаменитые истории. Очень расположился в тот вечер Едигей к новым ак-мойнакским друзьям. К
этому располагали его не только беседы, но и радушие хозяина и хозяйки и в немалой степени
хорошее угощение и выпивка. Водка была. С мороза и с дороги Едигей выпил полстакана,
закусил из выставленных на низеньком круглом столе солений вяленым оркочем — горбьим
салом молодой верблюжатины, — и благодать разлилась по телу, умиляя и углаживая душу.
Захмелел малость Буранный Едигей, оживился, заулыбался. Эрлепес тоже позволил себе выпить
в честь гостя и тоже чувствовал себя приподнято. Поэтому он и попросил Коспана:
— Сходи, ради бога, Коспан, принеси мою домбру.
— Вот это дело, — одобрил Едигей. — С малолетства завидую тем, кто на домбре играет.
— Большой игры не обещаю, Едике, но кое-что припомню в твою честь,сказал Эрлепес,
скинув пиджак и засучивая заранее рукава рубашки.
В отличие от шустрого, многословного Коспана Эрлепес был более сдержанным. Массивный
лицом и дородный, он внушал уверенность в себе. Когда он взял в руки домбру, то
сосредоточился и словно отдалился на некое расстояние от повседневности. Так случается, когда
человек готовится обнаружить свои сокровенные чувства и привязанности. Налаживая
инструмент, Эрлепес глянул на Едигея долгим, мудрым взглядом, и в его черных, навыкате,
больших глазах блеснули, отражаясь, как в море, блики света. А когда он ударил по струнам и
пробежал длинными цепкими пальцами вверх и вниз по высокой, на всю длину взмаха, шейке
домбры, успев извлечь разом целую гроздь звуков и одновременно завязывая узелки новых
гроздей, которые будет затем, развивая тему, щедро срывать со струн, понял Буранный Едигей,
что не легко и не просто обернется ему слушанье этой музыки. Ибо он, оказывается, всего лишь
отвлекся, всего лишь забылся малость в гостях, но первые же звуки домбры снова вернули его к
себе, снова кинули с головой в пучину горестей и бед. Отчего же такое возникло в нем? Выходит,
давно уже было известно тем людям, которые сочинили эту музыку, как и что произойдет с
Буранным Едигеем, какие тяготы и муки предназначены ему на роду? А иначе как могли они
знать, что почувствует он, когда услышит себя в том, что наигрывал Эрлепес? Встрепенулась
душа Едигея, воспарила и застонала, и разом отворились для него все двери мира — радости,
печали, раздумья, смутные желания и сомнения…
Просветлел, растрогался Буранный Едигей, так хорошо ему было слушать домбру. Только
ради этого стоило проделать по зимним сарозекам дневной путь. «Вот и хорошо, что Каранар
заскочил сюда, — подумалось Едигею. — Сам очутился здесь и меня завлек, просто принудил
приехать. А душа моя зато хоть разок насладится домброй. Эй да молодец Эрлепес! Большой
мастер, оказывается! А я-то и не знал…»
Слушая наигрыши Эрлепеса, Едигей думал о своем, пытался со стороны посмотреть на свою
жизнь, подняться над ней, как кличущий коршун над степью, высоко-высоко и оттуда, в полном
одиночестве паря на прямо расставленных крыльях по восходящим воздушным потокам,
оглядывать то, что внизу. Огром-ная картина зимних сарозеков представала перед его взором.
Там, на незаметной излучине железнодорож-ной линии, приткнулось кучкой несколько домиков и
несколько огоньков — это разъезд Боранлы-Буран-ный. В одном из домиков Укубала с
дочурками. Они, пожалуй, уже спят. А Укубала, возможно, и не спит. Что-то ведь думает, и что-