Page 175 - Белый пароход

— Совсем уехали. С мамой. Сели на поезд и уехали.
— Уехали? Когда уехали? — все еще не понимая, о чем речь, переспросил он, глядя в глаза
дочери.
— Да сегодня утром еще.
— Вот как! — дрогнувшим голосом отозвался Едигей. — Ну ты беги, домой беги, — отпустил он
девочку. — А я потом, потом. Иди, иди сейчас…
Сауле скрылась за углом. А Едигей быстро, даже не прикрыв за собой калитку загона, как был
в шубе поверх ватника, направился прямо в барак Зарипы. Шел и не верил. Ребенок мог что-то
напутать. Не должно быть такого. Но крыльцо было потоптано многими следами. Едигей резко
потянул дверь за скобу и, переступив порог, увидел покинутую, уже давно простывшую комнату
с разбросанным повсюду ненужным хламом. Ни детей, ни Зарипы!
— Как же так? — прошептал Едигей в пустоту, все еще не желая понять до конца, что
произош-ло. — Значит, уехали? — сказал он удивленно и скорбно, хотя совершенно очевидно
было, что люди уехали отсюда.
И ему стало плохо, так плохо, как никогда за всю прожитую жизнь. Он стоял в шубе посреди
комнаты, у холодной печи, не понимая, что делать, как быть дальше, как остановить в себе
кричащую, рвущуюся наружу обиду и утрату. На подоконнике лежали забытые Эрмеком
гадательные камушки, те самые сорок один камушек, на которых научились они гадать, когда
вернется не существующий давно их отец, камушки надежды и любви. Едигей сгреб в горсть
гадательные камушки, зажал их в руке — вот и все, что осталось. Больше у него не хватило сил,
он отвернулся к стене, прижимаясь горячим горестным лицом к холодным доскам, и зарыдал
сдавленно и безутешно. И пока он плакал, из руки его и то и дело падали на пол камушки один
за другим. Он судорожно пытался удержать их в дрожащей руке, но рука не подчинялась ему, и
камушки выскальзывали и падали на пол с глухим стуком один за другим, падали и закатывались
по разным углам опустевшего дома…
Потом он обернулся, сползая по стене, медленно опустился на корточки и сидел так в шубе и
нахлобученном малахае, подперев спиной стену и горько всхлипывая. Достал из кармана
шарфик, подаренный накануне Зарипой, и утирал им слезы…
Так сидел он в покинутом бараке и пытался понять, что произошло. Выходит, Зарипа уехала с
детьми в его отсутствие нарочно. Значит, она того хотела или боялась, что он не отпустит их. Да
он и не отпустил бы их ни в коем случае, ни за что. Чем бы это ни кончилось, не отпустил бы,
будь он здесь. Но теперь было поздно гадать, как и что было бы, не будь он в отъезде. Их не
было. Не было Зарипы! Не было мальчиков! Да разве бы он разлучился с ними? Это все Зарипа,
поняла, что лучше уехать в его отсутствие. Облегчила себе отъезд, но не подумала о нем, о том,
как страшно будет ему застать опустевший барак.
И кто-то ведь остановил ей поезд на разъезде! Кто-то! Да известно кто — Казангап, кто же
еще! Только он не срывал, конечно, стоп-кран, как Едигей в день смерти Сталина, а договорился,
упросил начальника разъезда остановить какой-нибудь пассажирский поезд. Это такой тип… И
Укубала, должно быть, приложила руку, чтобы побыстрей выпроводить их вон отсюда! Ну
подождите же! И кровь мщения глухо и черно вскипела, зажигая мозг, — хотелось ему сейчас
собраться с силами и сокрушить все и вся на этом богом проклятом разъезде, именуемом
Боранлы-Буранный, сокрушить дотла, чтобы щепочки не осталось, сесть на Каранара и укатить в
сарозеки, подохнуть там в одиночестве от голода и холода! Так он сидел на покинутом месте —
обессилевший, опустошенный, потрясенный случившимся. Осталось только тупое недоумение:
«Зачем уехала, куда уехала? Зачем уехала, куда уехала?»
Потом он появился дома. Укубала молча приняла его шубу, шапку, валенки отнесла в угол. По
застывшему, как камень, серому лицу Буранного Едигея трудно было определить, что он думает