Page 166 - Белый пароход

был привезти к дому. Едигей предоставил атану полную волю, а сам поднял воротник,
нахлобучил шапку, укрылся капюшоном и терпеливо сидел, тщетно стараясь что-то различить по
сторонам. Непроглядная завеса снега, и только. А Каранар шел в той круговерти, не сбавляя
шага и, должно быть, понимая, что хозяин сейчас ему не хозяин, потому и примолк, затих на
вьюках и ничем уже не проявлял себя. Великой силой должен был обладать Каранар, чтобы с
таким грузом бежать в степи по снегопаду. Могуче, жарко дышал, неся на себе хозяина, и
кричал, рявкал, как зверь, а то завывал подолгу тягучим дорожным гудом и все шел неутомимо и
безостановочно сквозь летящий навстречу снег…
Немудрено — слишком длинным показался Едигею тот путь. «Скорей бы уж добраться», —
думал он и представлял себе, как заявится и что дома наверняка беспокоятся, что с ним в такую
непогоду. Укубала тревожится о нем, только не скажет об этом вслух. Она не из тех, кто
выкладывает все, что в мыслях. Может быть, и Зарипа думает, что с ним? Конечно, думает. Но
она тем более звука не проронит, старается как можно меньше попадаться ему на глаза и
избегает всяческих разговоров наедине. А что избегать, что, собственно, плохого такого
произошло? Ведь ни словом, ни поступком каким не дал он, Едигей, повода к тому, чтобы кто-то
мог подумать, будто что-то здесь не так. Как было прежде, так и есть. Просто они, оказавшись
попутчиками в жизни, словно бы оглянулись вдруг, той ли дорогой идут… И снова пошли. Вот н
все. А каково приходится ему при этом, это уж его беда… Это его судьба — на роду, должно быть,
так написано, что разрываться суждено как между двух огней. И пусть то никого не тревожит,
это его дело, как быть с самим собой, с душой своей многострадальной. Кому какое дело, что с
ним и что его ждет впереди! Не малое дитятко он, как-нибудь разберется, сам развяжет тугой
узел, который затягивался все туже по его же вине…
Это были страшные мысли, мучительные и безысходные. Вот уже зима вступила в сарозеки, а
он по-прежнему не мог ни забыть Зарину, ни отказаться хотя бы мысленно от Укубалы. На беду
свою, он нуждался в обеих сразу, и они, вероятно, видя и зная это, не пытались торопить
события, чтобы помочь ему побыстрей определиться. Внешне все обстояло как всегда — ровные
отношения между женщинами, детвора обоих домов, как общая семья, вместе росла, постоянно
вместе играли их дети на разъезде — то в том доме, то в этом… Так прошло лето, и так минула
осень…
Сиротливо и неприютно чувствовал себя Буранный Едигей в одиночестве среди снегопада.
Мело, безлюдье кругом. Каранар то и дело стряхивал с головы налипающие комья снега и будил
на бегу тишину рыком и выкликами. Худо было хозяину в том пути. Едигей ничего не мог
поделать с собой, никак не удавалось ему успокоить, определить себя на чем-то одном,
бесспорном и безусловном. Не мог начистоту открыться перед Зарипой, не мог отречься и от
Укубалы. И тогда он начинал поносить, ругать себя последними словами: «Скотина! Хайван что
ты, что твой верблюд! Сволочь! Собака! Дурья голова!» — и еще в том же духе, перемежая их
крепким матом, бичевал себя, устрашал и оскорблял, чтобы отрезветь, чтобы прийти в себя,
одуматься, остановиться… Но ничто не помогало… И был он что тот оползень, стронувшийся с
места… Единственная отрада, которая ждала его, были дети. Они безоговорочно принимали его
таким, какой он есть, и не ставили перед ним особых проблем. В чем помочь, что подвезти, что
приладить по дому — это он для них готов был всегда с великим удоволь-ствием, как и сейчас
картошку вез им на зиму в двух огромных мешках, навьюченных на Каранара. Топливо тоже
было запасено…
Мысли о детях были прибежищем для Едигея, там он оказывался в полном ладу с самим
собой. Он представлял, как доберется до Боранлы-Буранного, как выбегут мальчишки из дома,
заслышав его приезд, и не загонишь их назад, хотя снег идет, и будут прыгать вокруг с громкими
криками: «Дядя Едигей приехал! На Каранаре! Картошку привез!» — и то, как строго и властно