Page 180 - Белый пароход

дыхания. Своих современ-ников Раймалы-ага поражал. Стоило ему ударить по струнам, как
вслед за музыкой лилась песня, рождаясь в присутствии слушателей. И на следующий день эта
песня ходила уже из уст в уста, ибо, услышав напев Раймалы, каждый уносил его с собой по
аулам и кочевьям. Это его песню распевали тогдашние джигиты:
Воды прохладной вкус познает конь горячий, Когда он припадет к реке, бегущей с гор.
Когда же я скачу к тебе, чтобы с седла Припасть к твоим губам, Я познаю отраду бытия на
белом свете..
Раймалы-ага красиво и ярко одевался, это ему сам бог велел. Особенно любил богатые,
оторочен-ные лучшими мехами шапки, разные для зимы, лета и весны. И был еще у него конь
неразлучный — всем известный золотисто-игреневый ахалтекинец Сарала, даренный туркменами
на званом пиру. Хвалу воздавали Сарале не меньше, чем хозяину. Любуясь походкой его,
изящной и величественной, знатоки наслаждение получали. Потому и говорили те, кому охота
была подшутить: все богатство Раймалы — звук домбры да походка Саралы.
А оно так и было. Всю свою жизнь Раймалы-ага провел в седле и с домброй в руках. Богатства
не нажил, хотя славу имел огромную. Жил, как майский соловей, все время в пирах, в веселии,
везде ему почет и ласка. А коню уход и корм. Однако были иные крепкие, состоятельные люди,
которые не любили его, — беспутно, мол, бестолково прожил жизнь, как ветер в поле. Да,
поговаривали и так за спиной.
Но когда Раймалы-ага появлялся на красном пиру, то с первыми звуками его домбры и песни
все затихали, все завороженно смотрели на его руки, глаза и лицо, даже те, кто не одобрял его
образа жизни. На руки смотрели потому, что не было таких чувств в человеческом сердце,
созвучия которым не нашли бы эти руки в струнах; на глаза смотрели потому, что вся сила
мысли и духа горела в его глазах, беспрестанно преображавшихся; на лицо смотрели потому, что
красив он был и одухотворен. Когда он пел, лицо его менялось, как море в ветреный день…
Жены уходили от него, отчаявшись и исчерпав терпение, но многие женщины плакали
украдкой по ночам, мечтая о нем.
Так катилась его жизнь от песни к песне, со свадьбы на свадьбу, с пира на пир, и незаметно
старость подкралась. Вначале в усах седина замелькала, потом борода поседела. И даже Сарала
стал не тот — телом упал, хвост и грива иссеклись, по походке только и можно было судить, что
был когда-то конь отменный. И вступил Раймалы-ага в зиму свою, как тополь островерхий,
подсыхающий в гордом одиночестве… И тут обнаружилось, что нет у него ни семьи, ни дома, ни
стад, ни иного богатства. Приютил его младший брат Абдильхан, но прежде высказал в кругу
близких сородичей недовольство и упреки. Однако велел поставить ему отдельную юрту, велел
кормить и обстирывать…
О старости стал петь Раймалы-ага, о смерти стал призадумываться. Великие и печальные
песни рождались в те дни. И настал его черед постигать на досуге изначальную думу мыслителей
— зачем рождается человек на свет? И уже не разъезжал он, как прежде, по пирам и свадьбам,
все больше дома оставался, все чаще наигрывал на домбре грустные мелодии, воспоминаниями
жил да все дольше засиживался со старейшинами в беседах о бренности мира…
И, бог ему свидетель, спокойно завершил бы дни свои Раймалы-ага, если бы не один случай,
потрясший его на склоне лет.
Однажды не утерпел Раймалы-ага, оседлал своего престарелого Саралу и поехал на большой
праздник развеять скуку. Домбру на всякий случай прихватил. Уж очень просили уважаемые
люди побывать на свадьбе, если не петь, то погостить хотя бы. С тем и поехал Раймалы-ага — с
легкой душой, с намерением быстро вернуться.