Page 177 - Белый пароход

— Стой! Стой! — вскрикивал Едигей, захлебываясь, зарываясь в снегу, по которому тащил его
атан.
Шапка слетела, сугробы били жаром и холодом в голову, в лицо, в живот, налезали за шею,
за пазуху, в руках запутался бич, и ничего нельзя было поделать, чтобы как-то остановить
атана, отвязать повод от ремня на поясе. А тот волок его панически, безрассудно, видя в бегстве
спасение. Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы Едигею не удалось каким-то чудом
распустить ремень, сдернуть пряжку и тем спастись, не то задохнулся бы в сугробах. Когда он
уже схватился за повод, верблюд проволок его еще несколько метров и остановился,
удерживаемый хозяином из последних сил.
— Ах ты! — приходя в себя, бормотал Едигей, задыхаясь и пошатываясь.Так ты так? Ну
получай, скотина! И прочь, прочь с моих глаз! Беги, проклятый, чтобы никогда мне не видеть
тебя! Пропади ты пропадом! Сгинь, проваливай! Пусть тебя пристрелят, пусть изведут, как
бешеную собаку! Все из-за тебя! Подыхай в степи. И чтобы духу твоего близко не было! —
Каранар убегал с криком в ак-мойнакскую сторону, а Едигей догонял его, стегал бичом,
выпроваживал, отрекаясь, проклиная и матеря на чем свет стоит. Пришел час расплаты и
разлуки. И потому Едигей долго кричал еще вслед:
— Пропадай, чертова скотина! Беги! Подыхай там, ненасытная тварь! Чтоб тебе пулю в лоб
закатили!
Каранар убегал все дальше по сумеречному, стемневшему полю и вскоре исчез в метельной
мгле, только доносились изредка его резкие трубные выклики. Едигей представил себе, как всю
ночь напролет без устали будет бежать он сквозь метель туда, к ак-мойнакским маткам.
— Тьфу! — плюнул Едигей и повернул назад по широкому, пропаханному собственным телом
снежному следу. Без шапки, без шубы, с пылающей кожей на лице и руках, брел он в темноте,
волоча бич, и вдруг почувствовал полное опустошение, бессилие. Он упал на колени в снег и,
согнувшись в три погибели, крепко обнимая голову, зарыдал глухо и надсадно. В полном
одиночестве, на коленях посреди сарозеков, он услышал, как движется ветер в степи,
посвистывая, взвихриваясь, взметая поземку, и услышал, как падает сверху снег. Каждая
снежинка и миллионы снежинок, неслышно шурша, шелестя в трении по воздуху, казалось ему,
говорили все о том, что не снести ему бремя разлуки, что нет смысла жить без любимой
женщины и без тех ребятишек, к которым он привязался, как не всякий отец. И ему захотелось
умереть здесь, чтобы замело его тут же снегом.
— Нет бога! Даже он ни хрена не смыслит в жизни! Так что же ждать от других? Нет бога, нет
его! — сказал он себе отрешенно в том горьком одиночестве среди ночных пустынных сарозеков.
До этого он никогда не говорил вслух такие слова. И даже тогда, когда Елизаров, постоянно
памятуя сам о боге, убеждал в то же время, что, с точки зрения науки, бога не существует, он не
верил тому. А теперь поверил…
И плыла Земля на кругах своих, омываемая вышними ветрами. Плыла вокруг Солнца и,
вращаясь вокруг оси своей, несла на себе в тот час человека, коленопреклоненного на снегу,
посреди снежной пустыни. Ни король, ни император, ни какой иной владыка не пал бы на колени
перед белым светом, сокрушаясь от утраты государства и власти с таким отчаянием, как сделал
то Буранный Едигей в день разлуки с любимой женщиной… И плыла Земля…
Дня через три Казангап остановил Едигея у склада, где они получали костыли и подушки под
рельсы для ремонта.
— Что-то ты нелюдимый стал, Едигей, — сказал он как бы между прочим, перекладывая
связку железок на носилки. — Ты избегаешь меня, что ли, сторонишься почему-то, все никак не
удается поговорить.
Едигей резко и зло глянул на Казангапа.