Page 179 - Белый пароход

передохнуть. Весь до последней кровинки, до последней клеточки изошелся он в гоне и теперь
вернулся как опорожненный мешок, добрался, приполз.
— Эх-хе-хе! — не без злорадства удивлялся Едигей, оглядывая Каранара со всех сторон. —
Вот до чего ты докатился! Тебя даже собака не узнала. А ведь был атаном! Ну и ну! И ты еще
заявился?! Ни стыда, ни совести! Яйца-то у тебя на месте, дотянул или потерял по пути? А и
вонища же от тебя. На ноги лил, сил не хватало. Вон как намерзло на заднице! Бечара! Совсем
доходягой стал!
Каранар стоял, не в силах шевельнуться, и не было в нем ни прежней силы, ни прежнего
величия. Грустный и жалкий, он лишь покачивал головой и старался только устоять, удержаться
на ногах.
Едигею стало жалко атана. Он пошел домой и вернулся с полным тазиком отборного пшенич-
ного зерна. Подсолил сверху полпригоршней соли.
— На, поешь, — поставил он корм перед верблюдом. — Может, оклемаешься. Я потом доведу
тебя до загона. Полежишь, придешь в себя.
В тот день у него был разговор с Казангапом. Сам пошел к нему домой и речь завел такую:
— Я к тебе, Казангап, вот по какому делу. Ты не удивляйся: вчера, мол, разговаривать не
хотел, то да се говорил, а сегодня заявился. Дело серьезное. Хочу я возвратить тебе Каранара.
Поблагодарить пришел. Когда-то ты подарил его мне сосунком. Спасибо. Послужил он мне
хорошо. Я его недавно прогнал, терпение мое лопнуло, так он сегодня прибрел. Едва ноги
приволок. Сейчас лежит в загоне. Недели через две придет в прежний вид. Силен и здоров
будет. Только подкормить требуется.
— Постой, — перебил его Казангап. — Ты куда клонишь? Что это ты вдруг решил возвращать
мне Каранара? Я тебя просил об этом?
И тогда Едигей выложил все, как того ему хотелось. Так и так, мол, помышляю уехать с
семьей. Надоело в сарозеках, пора переменить место жительства. Может, к лучшему обернется.
Казангап внимательно выслушал и вот что сказал ему:
— Смотри, дело твое. Только, сдается мне, ты сам не понимаешь, чего ты хочешь. Ну хорошо,
допустим, ты уехал, но от себя-то не уедешь. Куда бы ты ни запропастился, а от беды своей не
уйдешь. Она будет всюду с тобой. Нет, Едигей, если ты джигит, то ты здесь попробуй перебори
себя. А уехать — это не храбрость. Каждый может уехать. Но не каждый может осилить себя.
Едигей не стал соглашаться с ним, но не стал и спорить. Просто задумался и сидел, тяжело
вздыхая. «А может, все же уехать, закатиться в другие края? — думал он. — Но смогу ли забыть?
А почему я должен забывать? А как же быть дальше? И не думать нельзя, и думать тяжко. А ей
каково-то? Где она теперь с несмышленышами? И есть ли кому понять и помочь ей в случае чего?
И Укубале нелегко — сколько дней уже молча сносит она мое отчуждение, мою угрюмость… А за
что?»
Казангап понял, что происходит в уме Буранного Едигея, и, чтобы облегчить положение,
сказал, кашлянув, чтобы привлечь его внимание. Он сказал ему, когда тот поднял глаза:
— А впрочем, зачем мне тебя убеждать, Едигей, словно бы я хочу какую-то выгоду иметь. Ты
и сам все разумеешь. И если на то пошло, ты не Раймалы-ага, а я не Абдильхан. И главное, за
сто верст вокруг нет у нас ни одной березины, к которой я мог бы привязать тебя. Ты свободен,
поступай как угодно. Только подумай, перед тем как стронуться с места.
Эти слова Казангапа долго оставались в памяти Едигея.
Х
Раймалы-ага был очень известным для своего времени певцом. Смолоду прославился.
Милостью божьей он оказался жырау, сочетавшим в себе три прекрасных начала: он был и
поэтом, и композито-ром собственных песен, и исполнителем незаурядным, певцом большого