Page 199 - Белый пароход

Длинный Эдильбай принялся докладывать все как есть — кто они, откуда, с какой целью и
почему появились здесь. И пока он говорил, Едигей следил за лицом лейтенанта Тансыкбаева и
понял, что ничего хорошего ждать им не следует. Тот стоял по ту сторону шлагбаума лишь для
того, чтобы выслушать формально жалобу посторонних лиц. Едигей это понял и померк в душе. И
все, что было связано со смертью Казангапа, все его приготовления к выезду, все то, что он
сделал, чтобы убедить молодых согласиться хоронить покойника на Ана-Бейите, все его думы,
все то, в чем он видел связующую нить свою с историей сарозеков — все это вмиг превратилось
в ничто, все это оказалось бесполезным, ничтожным перед лицом Тансыкбаева. Едигей стоял
оскорбленный в лучших чувствах. Смешно и обидно было ему до слез за трусливого Сабитжана,
который вчера еще только, запивая водку шубатом, разглагольствовал о богах, о
радиоуправляемых людях, стараясь поразить боранлинцев своими познаниями, а теперь не
желал и рта раскрыть! Смешно и обидно было ему за нелепо обряженного в ковровую попону с
кистями Буранного Каранара — зачем и кому это надо теперь! Этот лейтенантик Тансыкбаев, не
пожелавший или побоявшийся говорить на родном языке, — разве он мог оценить убранство
Каранара? Смешно и обидно было Едигею за несчастного Казангапова зятя-алкоголика, который,
ни капли не употребив спиртного, ехал в трясучем прицепе, чтобы быть рядом с телом
покойного, а теперь подошел и встал рядом, судя по всему, еще надеясь, что их пропустят на
кладбище. Даже за собаку свою, за рыжего пса Жолбарса, смешно и обидно было Буранному
Едигею — зачем увязался он по своей доброй воле и зачем терпеливо выжидает, когда они
двинутся дальше? Зачем все это ему-то, псине? А быть может, собака-то как раз и
предчувствовала, что худо будет хозяину, потому и примкнула, чтобы быть в такой час рядом. В
кабинах сидели молодые парни трактористы Калибек и Жумагали — что им сказать теперь и что
они должны думать после всего этого? Униженный и расстроенный Едигей, однако, явственно
ощущал, как поднималась в нем волна негодова-ния, как горячо и яростно исторгалась кровь из
сердца, и, зная себя, зная, как опасно ему поддаться зову гнева, старался заглушить его в себе
усилием воли. Нет, не имел он права не совладать с собой, покуда покойник лежал еще
непогребенный в прицепе. Не к лицу старому человеку возмущаться и повышать голос. Так
думал он, стискивая зубы и напрягая желваки, чтобы не выдать ни словом, ни жестом того, что
происходило в нем в тот час. Как и ожидал Едигей, разговор Длинного Эдильбая с начальником
по караулу сразу же обернулся в безнадежную сторону.
— Ничем не могу помочь. Въезд на территорию зоны посторонним лицам категорически
воспрещен, — сказал лейтенант, выслушав Длинного Эдильбая.
— Мы не знали об этом, товарищ лейтенант. А иначе мы не приехали бы сюда. Зачем,
спрашивается? А теперь, раз уж мы оказались здесь, попросите вышестоящее начальство, чтобы
нам разрешили похоро-нить человека. Не везти же нам его обратно.
— Я уже докладывал по службе. И получил указание не допускать никого ни под каким
предлогом.
— Какой же это предлог, товарищ лейтенант? — изумился Длинный Эдильбай. — Стали бы мы
искать предлог. Зачем? Чего мы не видели там, в вашей зоне? Если бы не похороны, зачем бы мы
стали такой путь делать?
— Я вам еще раз объясняю, товарищ посторонний, сюда доступа нет никому.
— Что значит посторонний! — вдруг подал голос до сих пор молчавший зять-алкоголик. — Кто
посторонний? Мы посторонний? — сказал он, багровея дряблым, испитым лицом, а губы у него
стали сизые.
— Вот именно: с каких это пор? — поддержал его Длинный Эдильбай.
Стараясь не переступать некую дозволенную границу, зять-алкоголик не повысил голоса, а
лишь сказал, понимая, что он плохо говорит по-русски, задерживая и выправляя слова: