Page 23 - Белый пароход

разрешения, кого-то оттирать в сторону, обойдемся и без Бермудских треугольников, живи на
собственной земле, при собственном здоровье. Давайте выпьем за наше здоровье!
«Ну пошло! — ругнулся про себя Едигей. — Сейчас он свою любимую присказку вспомнит. Эх,
наказание! Как только выпьет, нет ему тормозов!» Так оно и вышло.
— Выпьем за наше здоровье! — повторил Сабитжан, оглядывая сидящих мутным,
неустойчивым взором, но все еще силясь придать выражению лица своего некую
многозначительную важность. — А наше здоровье — это самое большое богатство страны. Стало
быть, наше здоровье — государстве-нная ценность. Вот оно как! Не такие уж мы простые, мы
государственные люди! И еще я хочу сказать:
Буранный Едигей резко встал с места, не дожидаясь, пока тот закончит произносить свой
тост, и вышел из дома. Громыхая в темноте на крыльце — то ли порожнее ведро, то ли еще что-
то пута-лось под ногами, — он с ходу надел свои кирзачи, похолодевшие к тому времени на
открытом возду-хе, и пошел домой огорченный и обозленный. «Эх, бедный Казангап! —
неслышно застонал он, прикусывая ус от обиды. — Что же это — и смерть не смерть, и горе не
горе! Сидит, выпивает себе, как на вечеринке, и хоть бы что! Придумал себе эту чертову
присказку — государственное здоровье, и вот так каждый раз. Ну, дай-то бог завтра все честь по
чести соблюсти, а как схороним да первые поми-нки справим, ноги его больше не будет,
избавимся, кому он здесь нужен и кто ему нужен?!»
А все-таки порядочно, оказывается, засиделись в доме Длинного Эдильбая. Время к полуночи
подошло. Едигей вдыхал полной грудью остудившийся воздух ночных сарозеков. Погода обещала
быть назавтра, как обычно, ясной и сухой, довольно жаркой. Всегда так. Днем жарко, а ночью
холо-дина, озноб прошибает. Оттого и засушливые степи кругом — трудно растениям
приспособиться. Днем они тянутся к солнцу, расправляются, влаги жаждут, а ночью их холод
бьет. Вот и остаются только те, что выживают. Колючки разные, полынь большей частью да на
выносах из оврагов разно-травье клоками держится, его можно накосить на сено. Геолог
Елизаров, давнишний друг Буранного Едигея, рассказывал, бывало, прямо-таки картину такую
расписывал, что когда-то здесь были богатые травянистые места, климат был иной, дождей
выпадало в три раза больше. Ну, ясное дело, и жизнь оттого была иная. Стада, табуны, отары
бродили по сарозекам. Давно, наверно, это было, возможно, до того еще, как объявились здесь
те самые свирепые пришельцы — жуаньжуаны, от которых и след простыл в веках, один слух
остался. А иначе как могло разместиться в сарозеках столько люду. Недаром же Елизаров
говорил: сарозеки — позабытая книга степной истории… Он считал, что история Ана-Бейитского
кладбища тоже не случайное дело. Иные есть грамотеи, историей признают только то, что
написано на бумаге. А если в те времена книги не писались, тогда как быть?.. Прислушиваясь к
проходящим через разъезд поездам, Едигей по какой-то странной аналогии вспомнил штормы
Араль-ского моря, на берегу которого родился, вырос и жил до войны. Казангап ведь тоже был
аральский казах. Оттого и сблизились они, оказавшись на железной дороге, и часто тосковали в
сарозеках о своем море, а незадолго до смерти Казангапа весной съездили вдвоем на Арал,
оказывается, старик прощаться ездил с морем. Но лучше бы не ездили. Расстройство одно. Море-
то ушло, оказывается. Исчезает, высыхает Арал. Километров десять ехали по прежнему дну, по
голому суглинку, пока добра-лись до края воды. И тут Казангап сказал: «Сколько стоит земля —
стояло Аральское море. Теперь и оно усыхает, что уж тут говорить о человеческой жизни». И еще
он сказал тогда: «Ты меня схоро-ни на Ана-Бейите, Едигей. А с морем я вижусь последний раз!»
Буранный Едигей вытер рукавом набежавшую слезу, прокашлялся, чтобы в горле не
оставалось жалобной хрипоты, и пошел в казангаповскую мазанку, где сидели, соблюдая траур,
Айзада, Уку-бала и с ними другие женщины. Боранлинские женщины приходили сюда то одна, то
другая между делом, чтобы побыть вдвоем да подсобить в чем, если потребуется.