Page 113 - И дольше века длится день

копыт и колес, оставляя позади пройденные расстояния, быть может, навсегда и необратимо.
И все это с готовностью совершалось в угоду ханской мании и воле, и десятки тысяч людей с
готовностью шли, гонимые и вдохновляемые им, жаждущим приращения славы, власти,
земель. Так они шли, и уже близился вечер. Предстояло разместиться на ночь там, где
застигнет тьма, и с утра снова двинуться в путь.
Для ночлега хана и его свиты обслуживающие их чербии заблаговременно соорудили
дворцовые юрты. Они уже виднелись далеко впереди белыми куполами. Ханское знамя —
черное полотнище с ярко-красной каймой и огненным, шитым шелком и золотыми нитями
драконом, изрыгающим пламя из пасти, — уже развевалось на ветру возле главной
дворцовой юрты. Не спуская глаз с дороги, кезегулы — отборные и мрачные силачи —
стояли наготове в ожидании повелителя. Здесь предстояла общая вечерняя трапеза, здесь же
после еды Чингисхан собирался провести первую встречу с войсковыми нойонами, чтобы
обсудить результаты первого дня похода и планы на следующий. Успех начала великого
движения настраивал Чингисхана на общительный лад — он не прочь был устроить в тот
вечер пир для нойонов, послушать их речи и самому высказать повеления и то, что он
соизволит изречь, когда все и каждый станут сгустком внимания, будто сгустившееся
цельное молоко, будет сказано для всех Четырех Сторон Света, скоро все Стороны Света
будут покорно внимать его слову, для этого он и ведет войска — для утверждения слова
своего. А слово — это вечная сила.
Но пиршество Чингисхан затем отменил. Смятение души потребовало полного
уединения. И вот почему…
Приближаясь к месту привала, Чингисхан снова обратил внимание на знакомое облако
над головой — уже в третий раз. И тут только сердце его екнуло. Пораженный невероятной
догадкой, он похолодел, и земля поплыла у него перед глазами — он едва успел схватиться
за гриву коня. Такого с ним никогда не случалось, ибо ничто из сущего на темногрудой
Земле Этуген, незыблемой основе мира, дарованной Небом для житья и владычества, не
могло ошеломить его настолько, чтобы он ахнул от неожиданности; казалось, все было
изведано, ничто на свете не могло уже поразить его жестокий ум, восхитить или опечалить
его заматеревшую в кровавых делах душу, никогда не случалось, чтобы он, уронив свое
ханское достоинство, испуганно вцеплялся в гриву коня, как какая-то баба. Такого не могло
и не должно было быть, поскольку давно уже, можно сказать, с ранних лет, с тех пор, как он
пристрелил из лука своего единокровного братца отрока Бектера, повздорив с ним из-за
выловленной рыбешки, а на самом деле уловив рано проснувшимся волчьим чутьем, что им
в одном седле судьбы не усидеть, — с тех пор убедился он, постигнув устроение жизни
самым верным, безошибочным способом — попранием силой, что нет и не может быть
ничего такого, что не покорилось бы силе, что не пало бы на колени, не померкло бы, не
сокрушилось бы в прах под напором грубой мощи, будь то камень, огонь, вода, дерево, зверь
или птица, не говоря уж о грешном человеке. Когда сила силу ломит, удивительное
становится ничтожным, а прекрасное — жалким. Отсюда устоялся вывод: все, что
попирается, то ничтожно, а все, что простирается ниц, — заслуживает снисхождения в меру
прихоти снисходящего. И на том мир стоит…
Но совсем иное дело, когда речь о Небе, олицетворяющем Вечность и Бесконечность, о
которых толкуют подчас гималайские странники, бродячие книжники. Да, лишь Оно,
непостижимое Небо, было ему неподвластно, неуловимо и недоступно. Перед Небом-Тенгри
он и сам был никем — ни восстать, ни устрашить, ни двинуться походом. И оставалось
только молиться и поклоняться Небу-Тенгри, ведающему земными судьбами и, как
утверждали гималайские книжники, движением миров. А потому, как и всякий смертный, в
искренних заверениях и жертвоприношениях умолял он Небо благоволить к нему и
покровительствовать ему, помочь твердо владеть людским миром, и, если таких подлунных
миров, как утверждают бродячие мудрецы, великие множества во Вселенной, то что стоит
Небу отдать земной мир ему, Чингисхану, в полное и безраздельное господство, во владение
его роду из колена в колено, ибо есть ли на свете более могущественный и достойный среди