Page 202 - И дольше века длится день

дремала, и дела ей не было до коршуна. Сколько летал он сегодня над ней, а она даже ни
разу не взглянула в небо. Суслик и тот, привстав столбиком, вначале оглядится вокруг и
посмотрит вверх, нет ли опасности какой. А собака приспособилась к житью возле людей и
ничего не боится, и никаких тебе забот. Вон как разлеглась! Коршун завис на мгновение,
напрягся и выпустил из-под хвоста резкую, как выстрел, зеленовато-белую струю в сторону
собаки. Вот, мол, на тебе!
Что-то шмякнулось сверху на рукав Буранного Едигея. То был птичий помет. Откуда
бы? Едигей стряхнул помет с рукава, поднял голову. «Опять белохвост, все тот же. Уже в
который раз над головой. К чему бы это? Ишь как хорошо ему. Плывет, качается по
воздуху». Мысль его прервал голос Длинного Эдильбая со дна ямы.
— Ну что, Едике, ты посмотри! Хватит или еще копать?
Едигей хмуро склонился над краем могилы.
— Отойди в тот угол, — попросил он Длинного Эдильбая, — а ты, Калибек, вылезай
пока. Спасибо тебе. Ну что ж, вроде бы глубина достаточная. И все-таки, Эдильбай, еще
чуток расширить надо казанак, пусть будет попросторней.
Отдав эти распоряжения, Буранный Едигей взял малую канистру с водой и, отойдя за
экскаватор, совершил омовение, как и полагалось перед молитвой. И тогда душа его более
или менее водворилась на место — пусть не удалось похоронить Казангапа на Ана-Бейите,
но как бы то ни было — избежали большого позора: не приволокли покойника
непогребенным домой. Не прояви он настойчивости, так бы оно и получилось. Теперь надо
было как-то уложиться во времени, чтобы до наступления темноты успеть вернуться на
Боранлы-Буранный. Дома, конечно, ждут и будут беспокоиться из-за их задержки. Обещали
ведь вернуться не позднее шести, к тому времени готовились поминки. Но уже было
полпятого. Еще предстояли захоронение и дорога по сарозекам. Даже при быстрой езде это
часа на два. Однако спешить, комкать похороны тоже было не след. В крайнем случае
помянут поздно вечером. Ничего не поделаешь…
После омовения Едигей почувствовал себя облеченным совершить последний ритуал.
Прикрутив пробку канистры, он появился из-за экскаватора со значительным выражением
лица, важно разглаживая бороду.
— Сын усопшего раба божьего Казангапа Сабитжан, встань с левой стороны от меня, а
вы четверо принесите тело на край могилы, положите покойника головой к закату, —
произнес он несколько торжественным голосом. И когда все было сделано, сказал: — А
теперь обратимся все в сторону священной Каабы. Раскройте ладони перед собой, думайте о
боге, чтобы слова и помыслы наши были услышаны им в такой час.
Как ни странно, никаких смешков и бормотаний за спиной у себя Едигей не уловил. И
был тем доволен, а ведь могли же сказать: брось, старик, голову морочить, какой ты, к
шутам, мулла, давай лучше прикопаем мертвеца побыстрей да вернемся домой. Мало того,
Едигей взял на себя смелость приносить молитву на погребении стоя, а не сидя, ибо слышал
от знающих людей, что в арабских странах, откуда пришла религия, молятся на кладбищах,
стоя во весь рост. Так это или не так, но хотелось Едигею быть поближе головой к небесам.
Но, прежде чем начать обряд, кланяясь во вступлении к нему правой и левой сторонам
света и таким же наклоном головы земле и небу и тем самым кланяясь творцу за незыблемое
устроение мира, в котором человек возникает случайно, а исчезает с неизменностью
наступления дня и ночи, опять же увидел Буран-ный Едигей коршуна-белохвоста перед
собой. Тот планировал впереди, чуть пошевеливая крыльями, размеренно описывая высоко в
небе круг за кругом. Но коршун вовсе не отвлекал его от внутреннего настроя, а, наоборот,
помогал сосредоточиться в кругу высоких дум.
Перед ним на краю зияющей ямы лежал на носилках завернутый в белую кошму
усопший Казангап. Произнося вполголоса погребальные слова, заблаговременно
предназначенные всем и каждому, всем и на все времена впредь до скончания света, слова, в
которых были изначально сказаны предопределения, неизбежные и равнозначные дла всех,
для любого человека, кем бы он ни был и в какую бы эпоху ни жил, а в равной степени