Page 203 - И дольше века длится день

неизбежно и для тех, кому еще суждено будет народиться, произнося эти всеобъемлющие
формулы бытия, постигнутые и завещанные пророками, Буранный Едигей вместе с тем
пытался дополнить их собственными мыслями, исходящими из его души и личного опыта.
Ведь не зря же жил человек на свете.
«Если ты и вправду слышишь, о боже, мою молитву, которую я повторяю вслед за
праотцами из заученных книг, то услышь и меня. Я думаю, одно другому не будет мешать.
Вот мы стоим здесь, на обрыве Малакумдычап, у разверзнутой могилы Казангапа, в
безлюдном и диком месте, потому что не удалось похоронить нам его на завещанном
кладбище. А коршун в небе смотрит на нас, как стоим мы с раскрытыми ладонями и
прощаемся с Казангапом. Ты, великий, если ты есть, прости нас и прими захоронение раба
твоего Казангапа с милостью, и если он того заслуживает, определи его душу на вечный
покой. Все, что от нас зависело, мы постарались сделать. Остальное за тобой!
А теперь, раз я к тебе обращаюсь в такой час, выслушай меня, пока я еще жив и могу
мыслить. Ясное дело, люди только и знают что просят тебя — пожалей, помоги, огради!
Слишком много ждут от тебя по всякому случаю — правому и неправому. Убийца и тот
хочет в душе, чтобы ты был на его стороне. А ты все молчишь. Что и говорить, на то мы
люди, кажется нам, особенно когда туго приходится, что только для того ты и существуешь в
небесах. Тяжко тебе, понимаю, мольбам нашим нет конца. А ты один. Я же ничего не прошу.
Я лишь хочу сказать в такой час, что мне думается.
Сокрушаюсь я крепко оттого, что заветное кладбище наше, где покоится Найман-Ана,
отныне нам недоступно. А потому хочу я, чтобы и мне суждено было лежать в этом месте, на
Малакумдычапе, где ступала нога ее. Да будет так, чтобы быть мне рядом с Казангапом,
которого сейчас мы предадим земле. И если правда, что душа после смерти переселяется во
что-то, зачем мне быть муравьем, хотелось бы мне превратиться в коршуна-белохвоста.
Чтобы летать вон как тот над сарозеками и глядеть не наглядеться с высоты на землю свою.
Вот и все.
А насчет завещания своего я накажу молодым, что прибыли сюда вместе со мной.
Скажу я им, что наказ свой возлагаю на них — похоронить меня здесь. Вот только не вижу,
кто совершит молитву надо мной. В бога они не верят и молитв никаких не знают. Ведь
никто не знает и никогда не узнает, есть ли бог на свете. Одни говорят — есть, другие
говорят — нет. Я хочу верить, что ты есть и что ты в помыслах моих. И когда я обращаюсь к
тебе с молитвами, то на самом деле я обращаюсь через тебя к себе, и дано мне в час такой
мыслить, как если бы мыслил ты сам, создатель. В этом ведь все дело! А они, молодые, об
этом не думают и молитвы презирают. Но что они смогут сказать себе и другим в великий
час смерти? Жалко мне их, как постигнут они сокровенность свою человеческую, если нет у
них пути возвыситься в мыслях так, как если бы каждый из них вдруг оказался бы богом?
Прости мне это кощунство. Никто из них богом не станет, но иначе и ты перестанешь
существовать. Если человек не сможет возомнить себя втайне богом, ратующим за всех, как
должен был бы ратовать ты о людях, то и тебя, боже, тоже не станет… А мне не хотелось бы,
чтобы ты исчез бесследно…
Вот и вся печаль моя. Прости, если что не так. Я простой человек, как умею, так и
думаю. Сейчас доскажу я последние слова из священных писаний, и мы приступим к
погребению. Благослови же нас на это дело…»
— Аминь, — заключил Буранный Едигей молитву и, помолчав, еще раз глянув на
коршуна с пронзительной тоской, медленно обернулся к стоящим позади молодым, о
которых только что высказал свое мнение самому господу богу. Кончилась беседа с богом.
Перед ним стояли те самые пятеро, с которыми он прибыл сюда и с которыми предстояло
сейчас совершить наконец столь затянувшееся захоронение.
— Так вот, — сказал он им раздумчиво, — что полагалось сказать в молитве, я сказал
за вас. Теперь приступим к делу.
Скинув пиджак с орденами, Буранный Едигей сам опустился на дно ямы. Ему помогал
Длинный Эдильбай. Сабитжан, как сын умершего, оставался в стороне, выражая свою скорбь