Page 197 - И дольше века длится день

Зять подумал, кажется, что его требуют, и стал слезать с прицепа.
— Эти детали меня не интересуют. Излагайте суть дела, — предложил начальник по
караулу.
— Хорошо.
— Коротко и по порядку.
— Хорошо. Коротко и по порядку.
Длинный Эдильбай принялся докладывать все как есть — кто они, откуда, с какой
целью и почему появились здесь. И пока он говорил, Едигей следил за лицом лейтенанта
Тансыкбаева и понял, что ничего хорошего ждать им не следует. Тот стоял по ту сторону
шлагбаума лишь для того, чтобы выслушать формально жалобу посторонних лиц. Едигей это
понял и померк в душе. И все, что было связано со смертью Казангапа, все его
приготовления к выезду, все то, что он сделал, чтобы убедить молодых согласиться хоронить
покойника на Ана-Бейите, все его думы, все то, в чем он видел связующую нить свою с
историей сарозеков — все это вмиг превратилось в ничто, все это оказалось бесполезным,
ничтожным перед лицом Тансыкбаева. Едигей стоял оскорбленный в лучших чувствах.
Смешно и обидно было ему до слез за трусливого Сабитжана, который вчера еще только,
запивая водку шубатом, разглагольствовал о богах, о радиоуправляемых людях, стараясь
поразить боранлинцев своими познаниями, а теперь не желал и рта раскрыть! Смешно и
обидно было ему за нелепо обряженного в ковровую попону с кистями Буранного Каранара
— зачем и кому это надо теперь! Этот лейтенантик Тансыкбаев, не пожелавший или
побоявшийся говорить на родном языке, — разве он мог оценить убранство Каранара?
Смешно и обидно было Едигею за несчастного Казангапова зятя-алкоголика, который, ни
капли не употребив спиртного, ехал в трясучем прицепе, чтобы быть рядом с телом
покойного, а теперь подошел и встал рядом, судя по всему, еще надеясь, что их пропустят на
кладбище. Даже за собаку свою, за рыжего пса Жолбарса, смешно и обидно было Буранному
Едигею — зачем увязался он по своей доброй воле и зачем терпеливо выжидает, когда они
двинутся дальше? Зачем все это ему-то, псине? А быть может, собака-то как раз и
предчувствовала, что худо будет хозяину, потому и примкнула, чтобы быть в такой час
рядом. В кабинах сидели молодые парни трактористы Калибек и Жумагали — что им сказать
теперь и что они должны думать после всего этого? Униженный и расстроенный Едигей,
однако, явственно ощущал, как поднималась в нем волна негодования, как горячо и яростно
исторгалась кровь из сердца, и, зная себя, зная, как опасно ему поддаться зову гнева,
старался заглушить его в себе усилием воли. Нет, не имел он права не совладать с собой,
покуда покойник лежал еще непогребенный в прицепе. Не к лицу старому человеку
возмущаться и повышать голос. Так думал он, стискивая зубы и напрягая желваки, чтобы не
выдать ни словом, ни жестом того, что происходило в нем в тот час. Как и ожидал Едигей,
разговор Длинного Эдильбая с начальником по караулу сразу же обернулся в безнадежную
сторону.
— Ничем не могу помочь. Въезд на территорию зоны посторонним лицам
категорически воспрещен, — сказал лейтенант, выслушав Длинного Эдильбая.
— Мы не знали об этом, товарищ лейтенант. А иначе мы не приехали бы сюда. Зачем,
спрашивается? А теперь, раз уж мы оказались здесь, попросите вышестоящее начальство,
чтобы нам разрешили похоронить человека. Не везти же нам его обратно.
— Я уже докладывал по службе. И получил указание не допускать никого ни под каким
предлогом.
— Какой же это предлог, товарищ лейтенант? — изумился Длинный Эдильбай. —
Стали бы мы искать предлог. Зачем? Чего мы не видели там, в вашей зоне? Если бы не
похороны, зачем бы мы стали такой путь делать?
— Я вам еще раз объясняю, товарищ посторонний, сюда доступа нет никому.
— Что значит посторонний! — вдруг подал голос до сих пор молчавший зять-
алкоголик. — Кто посторонний? Мы посторонний? — сказал он, багровея дряблым, испитым
лицом, а губы у него стали сизые.