Page 81 - И дольше века длится день

— может, кто из прежних знакомых, но нет, этот был незнакомый. Краснощекий такой,
редкозубый, в очках, седеющий. Странная прилипающая улыбчивость мелькнула в его
глазах.
А поздно вечером встретились. Едигей возвращался со смены, смотрит — ревизор
прохаживается возле дежурки под фонарем. Воротник мерлушковый поднял, в мерлушковой
папахе, в очках, курит задумчиво, хрустит подошвами сапог по песочку.
— Добрый вечер. Что, покурить вышли? Наработались? — посочувствовал ему Едигей.
— Да, конечно, — ответил тот, полуулыбаясь. — Нелегко. — И опять полуулыбнулся.
— Ну, ясно, конечно, — промолвил для приличия Едигей.
— Завтра с утра уезжаю, — сообщил ревизор. — Подойдет семнадцатый,
приостановится. И я поеду. — Он опять полуулыбнулся. Голос у него был приглушенный,
вымученный даже. А глаза смотрели с прищуром, вглядывались в лицо. — Так вы и будете
Едигей Жангельдин? — осведомился ревизор.
— Да, я самый.
— Я так и думал. — Ревизор уверенно дыхнул дымом сквозь редкие зубы. Бывший
фронтовик. На разъезде с сорок четвертого. Путейцы Буранным прозывают.
— Да, верно, — простодушно отвечал Едигей. Ему было приятно, что тот так много
знал о нем, но и удивился в то же время, как, зачем ревизор все это разузнал и запомнил.
— А у меня память хорошая, — полуулыбаясь, продолжал ревизор, видимо
догадываясь, о чем думает Едигей. — Я ведь тоже пишу, как ваш Куттыбаев, кивнул он,
пуская струю дыма в сторону освещенного окна, в проеме которого склонялась, как всегда,
над своими записями на подоконнике голова Абуталипа. — Третий день наблюдаю — все
пишет и пишет. Понимаю. Сам пишу. Только я стихами занимаюсь. В деповской
многотиражке почти каждый месяц печатаюсь. У нас там кружок литературный. Я им
руковожу. И в областной газете помещался — на Восьмое марта однажды, на Первое мая в
нынешнем году.
Они помолчали. Едигей уже собирался попрощаться и уйти, но ревизор снова
заговорил:
— А он о Югославии пишет?
— Честно говоря, не знаю толком, — ответил Едигей. — Кажется. Ведь он партизанил
там. Он для детей своих пишет.
— Слышал. Я тут порасспросил Абилова. Он и в плену побывал, выходит. Вроде и
учительствовал какие-то годы. А теперь решил проявить себя с помощью пера, — скрипуче
хихикнул он. — Но это не так просто, как кажется. Я тоже задумываюсь над крупной вещью.
Фронт, тыл, труд будет. Да времени у нашего брата вовсе нет. Все по командировкам…
— Он тоже, по ночам только. А днем работает, — вставил Едигей.
Они снова помолчали. И опять Едигей не успел уйти.
— Ну и пишет, ну и пишет, головы не поднимает, — все так же полуулыбаясь,
осклабился ревизор, вглядываясь в силуэт Абуталипа у окна.
— Так надо же чем-то заниматься, — ответил ему на то Едигей. — Человек грамотный.
Вокруг никого и ничего. Вот и пишет.
— Ага, тоже идея. Вокруг никого и ничего, — прищуриваясь, что-то соображая,
пробормотал ревизор. — А ты себе волен, а вокруг никого и ничего, тоже идея… А ты себе
волен…
На том они попрощались. И в следующие дни нет-нет да мелькала мысль не забыть
рассказать Абуталипу о том случайном разговоре с ревизором, да как-то не получалось, а
потом и вовсе забылось.
Дел было много к зиме. И, главное, Каранар пришел в великое движение. Ведь морока,
вот ведь где наказание хозяину! Как атанша 14 Каранар созрел два года назад. Но в те два

14 Атанша — молоденький атан, молодой самец.