Page 87 - И дольше века длится день

— Не знаю. Он так просил сказать тебе. И велел тебе к двум часам быть на месте. У
тебя тоже хотят что-то спросить, узнать насчет Абуталипа.
— А что узнавать?
— Откуда я знаю. Пришел перепуганный Абилов и говорит — так и так. А я к тебе.
К двум часам и без того ходил Едигей домой обедать. По пути, да и дома все пытался
взять в толк, что случилось. Ответа не находил. Разве что за прошлое, за плен? Так давно уже
проверили. А что еще? Тревожно, плохо стало на душе. Хлебнул две ложки лапши и
отставил в сторону. Посмотрел на часы. Без пяти два. Раз велели в два, значит, в два. Вышел
из дома. Возле дежурки прохаживался взад-вперед Абилов. Жалкий, смятый, подавленный.
— Что случилось?
— Беда, беда, Едике, — заговорил Абилов, робко поглядывая на дверь. Губы у него
мелко дрожали. — Куттыбаева засадили.
— А за что?
— Какие-то запрещенные писания нашли у него. Ведь все вечера что-то писал. Это же
все знают. И вот дописался.
— Так это он для детей своих.
— Не знаю, не знаю, для кого. Я ничего не знаю. Иди, тебя ждут.
В комнатушке начальника разъезда, именуемой кабинетом, его ждал человек примерно
одного возраста с ним или помоложе немного, лет тридцати, плотный, большеголовый,
подстриженный ежиком. Мясистый, ноздрястый нос припотевал от напряжения мысли, он
что-то читал. Он вытер нос платком, хмуря тяжелый высокий лоб. И потом на протяжении
всего их разговора он то и дело обтирал постоянно припотевавший нос. Он достал из
лежащей на столе пачки «Казбека» длинную папиросину, покрутил ее, закурил и, вскинув на
Едигся, стоявшего в дверях, ясные, как у кречета, желтоватые глаза, сказал коротко:
— Садись.
Едигей сел на табурет перед столом.
— Что ж, чтоб не было никаких сомнений, — произнес кречетоглазый, достал из
нагрудного кармана гражданского кителя какую-то коричневую корочку, распахнул ее и тут
же убрал, буркнув при этом что-то, то ли «Тансыкбаев», то ли «Тысыкбаев», Едигей так и не
запомнил толком его фамилию.
— Понятно? — спросил кречетоглазый.
— Понятно, — вынужден был ответить Едигей.
— Ну, в таком случае приступим к делу. Говорят, ты лучший друг-товарищ
Куттыбаева?
— Может быть, и так, а что?
— Может быть, и так, — повторил кречетоглазый, затягиваясь «казбечиной» и как бы
уясняя услышанное. — Может быть, и так. Допустим. Ясно. — И бросил вдруг с
неожиданной усмешкой, с радостным, предвкушаемым удовольствием, вспыхнувшим в его
четких, как стекло, глазах: — Ну что, друг любезный, пописываем?
— Что пописываем? — смутился Едигей.
— Это я хочу узнать.
— Я не понимаю, о чем речь.
— Неужто? А? Ну-ка подумай!
— Не понимаю, о чем речь.
— А что пишет Куттыбаев?
— Не знаю.
— Как не знаешь? Все знают, а ты не знаешь?
— Знаю, что он что-то пишет. А что именно, откуда мне знать. Какое мне дело? Охота
человеку писать — пусть себе пишет. Кому какое дело?
— То есть как кому какое дело? — удивленно встрепенулся кречетоглазый, устремляя в
него пронзительные, как пули, зрачки. — Значит, кто что хочет, то пусть и пишет? Это он
тебя убедил?