Page 88 - И дольше века длится день

— Ничего он меня не убеждал.
Но кречетоглазый не обратил внимания на его ответ. Он был возмущен:
— Вот она, вражеская агитация! А ты подумал, что будет, если любой и каждый начнет
заниматься писаниной? Ты подумал, что будет? А потом любой и каждый начнет
высказывать что ему в голову взбредет! Так, что ли? Откуда у тебя эти чуждые идеи? Нет,
дорогой, такого мы не допустим. Такая контрреволюция не пройдет!
Едигей молчал, подавленный и удрученный обрушенными на него словами. И очень
удивился, что ничего вокруг не изменилось. Как будто бы ничего не происходило. Видел
через окно, как прошел, мелькая, ташкентский поезд, и представил себе на секунду: едут
люди в вагонах по своим делам и нуждам, пьют чай или водку, ведут свои разговоры и
никому нет дела, что в это время на разъезде Боранлы-Буранный сидит он перед невесть
откуда свалившимся на голову кречетоглазым; и до саднящей боли в груди хотелось ему
выскочить из дежурки, догнать уходящий поезд и уехать на нем хоть на край света, только
бы не находиться сейчас здесь.
— Ну что? Доходит до тебя суть вопроса? — продолжал кречетоглазый.
— Доходит, доходит, — ответил Едигей. — Только одно я хочу узнать. Ведь это он для
детей своих хотел воспоминания описать. Как, что было с ним, скажем, на фронте, в плену, в
партизанах. Что тут плохого?
— Для детей! — воскликнул тот. — Да кто этому поверит! Кто пишет для детей своих,
которым без году неделя! Сказки! Вот как действует опытный враг! Упрятался в глуши, где
никого и ничего вокруг, где никто за ним не следит, а сам принялся пописывать свои
воспоминания!
— Ну, захотелось так человеку, — возразил Едигей. — Захотелось ему, наверно, свое
личное слово сказать, что-то от себя, какие-то мысли от себя, чтобы они, дети его, почитали,
когда вырастут.
— Какое еще личное слово! Это еще что такое? — укоризненно качая головой,
вздохнул кречетоглазый. — Какие еще мысли от себя, что значит личное слово? Личное
воззрение, так, что ли? Особое, личное мнение, что ли? Не должно быть никакого такого
личного слова. Все, что на бумаге, это уже не личное слово. Что написано пером, того не
вырубить топором. Каждый еще будет мысли от себя высказывать. Очень жирно будет. Вот
они, его так называемые «Партизанские тетради», вот в подзаголовке — «Дни и ночи в
Югославии», вот они! — Он бросил на стол три толстые общие тетради в клеенчатых
переплетах. — Безобразие! А ты тут пытаешься выгородить своего приятеля. А мы его
изобличили!
— В чем вы его изобличили?
Кречетоглазый дернулся на стуле и опять бросил с неожиданной усмешкой, с
предвкушением удовольствия и злорадства, не мигая и не сводя ясных прозрачных глаз:
— Ну это позволь уж нам знать, в чем мы его изобличили. — Смакуя каждое слово,
произнес, упиваясь произведенным эффектом: — Это наше дело. Докладывать каждому не
стану.
— Ну что ж, если так, — растерянно промолвил Едигей.
— Его враждебные воспоминания не пройдут ему даром, — заметил кречетоглазый и
принялся что-то быстро писать, приговаривая: — Я думал, что ты поумней, что ты наш
человек. Передовой рабочий. Бывший фронтовик. Поможешь нам разоблачить врага.
Едигей нахохлился и сказал негромко, но внятно, тоном, не оставляющим сомнений:
— Я ничего подписывать не буду. Это я вам сразу говорю.
Кречетоглазый вскинул уничтожающий взгляд.
— А нам и не нужна твоя подпись. Ты думаешь, если ты не подпишешь, то делу пшик?
Ошибаешься. У нас достаточно материалов для того, чтобы привлечь его к суровой
ответственности и без твоей подписи.
Едигей умолк, чувствуя униженность, жгучую опустошенность. Одновременно росло,
как волна на Аральском море, возмущение, негодование, несогласие с происходящим. Ему