Page 90 - И дольше века длится день

пригласили и нас, нескольких человек иностранных партизан среди югославов. Когда меня
познакомили с полковником, он очень любезно пожал мне руку и все расспрашивал через
переводчика, откуда я и как сюда попал. Я коротко рассказал. Мне налили вина, и я тоже
выпил вместе с ними. И потом еще долго разговаривали. Мне понравилось, что англичане
простые, откровенные люди. Полковник сказал, что великое счастье, или, как он выразился,
провидение, помогло нам в том, что мы все в Европе обьединились против фашизма. А без
этого борьба с Гитлером стала бы еще тяжелей, а возможно, кончилась бы трагическим
исходом для разрозненных народов» — и так далее. — Закончив цитировать, кречетоглазый
отложил тетрадь в сторону. Закурил еще одну «казбечину» и, помолчав, попыхивая дымом,
продолжал: — Выходит, Куттыбаев не возразил английскому полковнику, что без гения
Сталина победа была бы невозможной, сколько бы они ни крутились там, в Европе, в
партизанах или еще как угодно. Значит, он товарища Сталина и в мыслях не держал! Это до
тебя доходит?
— А может быть, он говорил об этом, — Едигей пытался защитить Абуталипа, — да
просто забыл написать.
— А где об этом сказано? Не докажешь! Больше того, мы сверились с показаниями
Куттыбаева в сорок пятом году, когда он проходил проверочную комиссию по возвращении
из югославского партизанского соединения. Там случай с английской миссией не
упоминался. Значит, здесь что-то нечисто. Кто может поручиться, что он не был связан с
английской разведкой!
Опять Едигею стало тяжко и больно. Не понимал он, что тут к чему и куда клонит
кречетоглазый.
— Куттыбаев тебе что-нибудь не говорил, подумай, не называл имен английских? Нам
важно знать, кто были эти, из английской миссии.
— А какие имена у них бывают?
— Ну, например, Джон, Кларк, Смит, Джек…
— Сроду таких не слыхал.
Кречетоглазый задумался, помрачнел, не все, должно быть, устраивало его во встрече с
Едигеем. Потом он сказал несколько вкрадчиво:
— Он что тут, школу какую-то открывал, детей учил?
— Да какая там школа! — невольно рассмеялся Едигей. — Двое у него детишек. И у
меня две девочки. Вот и вся школа. Старшим по пять лет, младшим по три. Детям некуда у
нас деваться, кругом пустыня. Занимают они детишек, воспитывают, значит. Все-таки
бывшие учителя — и он и жена его. Ну, читают там, рисуют, учат что-то писать, считать. Вот
и вся школа.
— Какие песенки они пели?
— Да всякие. Детские. Я и не помню.
— А чему он их учил? Что они писали?
— Буквы. Слова какие-то обычные.
— Какие, например, слова?
— Ну какие! Я не помню.
— Вот эти! — Кречетоглазый нашел среди бумаг листочки из ученических тетрадей с
детскими каракулями. — Вот это первые слова. — На листочке было написано детской
рукой: «Наш дом». — Вот видишь, первые слова, которые пишет ребенок, — «наш дом». А
почему не «наша победа»? Ведь первым словом должно быть на устах сейчас, ну-ка
подумай, что? Должно быть — «наша победа». Не так ли? А ему почему-то в голову это не
приходит? Победа и Сталин неразделимы.
Едигей замялся. Он чувствовал себя настолько униженным всем этим и так жалко стало
ему Абуталипа и Зарипу, которые столько сил и времени отдавали возне с неразумными
детьми, такое зло взяло его, что он осмелился:
— Если уж так, то надо бы первым долгом писать «наш Ленин». Все-таки Ленин на
первом месте стоит.