Page 9 - И дольше века длится день

ножами, и прочие, — пришлось им с Казангапом побороться с заносами на путях, можно
сказать, не на жизнь, а на смерть. А вроде бы совсем недавно это было. В пятьдесят первом,
пятьдесят втором годах — какие лютые зимы стояли. Разве только на фронте приходилось
так, когда жизнь употреблялась на одноразовое дело — на одну атаку, на один бросок
гранаты под танк… Так и здесь бывало. Пусть никто тебя не убивал. Но зато сам убивался.
Сколько заносов перекидали вручную, выволокли волокушами и даже мешками выносили
снег наверх, это на седьмом километре, там дорога проходит низом сквозь прорезанный
бугор, и каждый раз казалось, что это последняя схватка с метельной круговертью и что ради
этого можно не задумываясь отдать к чертям эту жизнь, только бы не слышать, как ревут в
степи паровозы — им дорогу давай!
Но снега те растаяли, поезда те промчались, те годы ушли… Никому и дела нет теперь
до того. Было — не было. Теперешние путейцы прибывают сюда наездами, шумливые типы
— контрольно-ремонтные бригады, так они не то что не верят, не понимают, в голову не
могут себе взять, как это могло быть: сарозекские заносы — и на перегоне несколько человек
с лопатами! Чудеса! А среди них иные в открытую смеются: а зачем это надо было — такие
муки брать на себя, зачем было гробить себя, с какой стати! Нам бы такое — ни за что! Да
пошли вы к такой-то бабушке, поднялись бы — и на другое место, на худой конец, на
стройку-матку двинулись бы или еще куда, где все как положено. Столько-то отработали —
столько-то плати. А если аврал — собирай народ, гони сверхурочные… «На дурняка
выезжали на вас, старики, дураками и помрете!..»
Когда встречались такие «переоценщики», Казангап не обращал на них внимания,
точно бы это его не касалось, усмехался только, будто бы он знал про себя нечто большее,
им недоступное, а Едигей — тот не выдерживал, взрывался, бывало, спорил, только кровь
себе портил.
А ведь между собой у них с Казапгапом случались разговоры и о том, над чем
посмеивались теперь приезжие типы в контрольно-ремонтных спецвагонах, и о многом
другом еще и в прежние годы, когда эти умники наверняка еще без штанов бегали, а они
тогда еще обмозговывали житье-бытье, насколько хватало разумения, и потом постоянно,
срок-то был великий от тех дней — с сорок пятого года, и особенно после того, как вышел
Казангап на пенсию, да как-то неудачно получилось: уехал в город к сыну на житье и
вернулся месяца через три. О многом тогда потолковали, как и что оно на свете. Мудрый был
мужик Казангап. Есть о чем вспомнить… И вдруг понял Едигей с совершенной ясностью и
острым приступом нахлынувшей горечи, что отныне остается только вспоминать…
Едигей поспешил в будку, услышав, как щелкнул, включился микрофон переговорника.
Зашуршало, зашипело, как в пургу, в этом дурацком устройстве, прежде чем голос раздался.
— Едике, алло, Едике, — просипел Шаймерден, дежурный по разъезду, — ты слышишь
меня? Отзовись!
— Я слушаю! Слышу!
— Ты слышишь?
— Слышу, слышу!
— Как слышишь?
— Как с того света!
— Почему как с того света?
— Да так!
— А-а… Стало быть, старик Казангап того самого!
— Чего того самого?
— Ну, умер, значит. — Шаймерден тщился найти подходящие к случаю слова. — Ну
как сказать? Стало быть, завершил, того самого, ну, это самое, свой славный путь.
— Да, — коротко ответил Едигей.
2
«Вот хайван безмозглый, — подумал он, — о смерти даже не может сказать по-

2 Хайван — скотина.