Page 14 - И дольше века длится день

самого Едигея, никто из нынешних боранлинцев толком и не знал, как туда добираться, хотя
слышать слышали о том старинном Бейите, о котором рассказывали всякие истории, то ли
были, то ли небылицы, но самим пока не доводилось туда наезжать. Нужды такой не
возникало. За многие годы это был первый случай в Боранлы-Буранном, придорожном
поселочке из восьми домов, когда умер человек и предстояли похороны. До этого несколько
лет назад, когда в одночасье скончалась девочка от грудного удушья, родители увезли ее
хоронить к себе на родину, в Уральскую область. А жена Казангапа, старушка Букей,
покоилась на станционном погосте в Кумбеле — умерла в тамошней больнице несколько лет
назад, ну и решили тогда на станции и схоронить. Везти покойницу в Боранлы-Буранный не
было смысла. А Кумбель — самая большая станция в Сары-Озеках, к тому же дочь Айзада
проживает там да зять, пусть и непутевый, выпивающий, но все же свой человек. За
могилкой, мол, присматривать будут. Но тогда жив был Казангап, он сам решал, как ему
поступить.
А теперь думали-гадали, как быть.
Едигей, однако, настоял на своем.
— Да бросьте вы неджигитские речи, — урезонил он молодых. — Хоронить такого
человека будем на Ана-Бейите, там, где предки лежат. Там, где завещал сам покойный.
Давайте от слов к делу перейдем, готовиться будем. Путь предстоит не близкий. Завтра с
утра пораньше двинемся…
Все понимали — Едигей имел право принять решение. На том и согласились. Правда,
Сабитжан пробовал было возразить. Подоспел он в тот день попутным товарняком,
пассажирские поезда здесь не задерживались. И то, что прибыл на похороны отца, хотя и не
знал, жив еще тот или нет, уже одно это растрогало и даже обрадовало Едигея. И были
минуты, когда они обнялись и плакали, объединенные общим горем и печалью. Едигей
потом удивлялся себе. Прижимая Сабитжана к груди и плача, он не мог совладать с собою,
все говорил, всхлипывая. «Хорошо, что ты приехал, родимый, хорошо, что ты приехал!» —
точно бы его приезд мог воскресить Казангапа. И чего Едигей так расплакался, сам не мог
понять, никогда с ним такого не случалось. Долго они плакали во дворе, у дверей
осиротевшей мазанки казангаповской. Что-то подействовало на Едигея. Вспомнилось, что
Сабитжан вырос у него на глазах, мальчонкой был, любимцем отца был, возили его учиться в
кумбельскую школу-интернат для детей железнодорожников, как выпадало свободное время,
наезжали проведать — то попутным составом, то верхами на верблюдах. Как он там, в
общежитии, не обидел ли кто, не натворил ли дел каких недозволенных, да как учится, да что
говорят о нем учителя… А на каникулах сколько раз, укутав в шубу, увозили верхами по
снежным сарозекам, в мороз да вьюгу, чтобы только не опоздал на занятия.
Эх, безвозвратные дни! И все это ушло, уплыло, как сон. И вот теперь стоит взрослый
человек, лишь отдаленно напоминающий того, каким он был в детстве — пучеглазый и
улыбчивый, а теперь в очках, в широкополой приплющенной шляпе, при галстуке. Работает
теперь в областном городе и очень хочет казаться значительным, большим работником, а
жизнь штука коварная, не так-то просто выйти в начальники, как сам он не раз жаловался,
если нет поддержки хорошей да знакомства или родства, а кто он — сын какого-то Казангапа
с какого-то разъезда Боранлы-Буранного. Вот несчастный-то! Но теперь и такого отца нет,
самый никудышный отец, да живой, в тысячу раз лучше прославленного мертвого, но теперь
и такого нет…
А потом слезы унялись. Перешли к разговорам, к делу. И тут обнаружилось, что сынок-
то милый, всезнающий, не хоронить приехал отца, а только отделаться, прикопать как-
нибудь и побыстрей уехать. Стал он мысли такие высказывать — к чему, мол, тащиться в
эдакую даль на Ана-Бейит, вокруг вон сколько простора — безлюдная степь Сары-Озек от
самого порога и до самого края света. Можно же вырыть могилу где-нибудь неподалеку, на
пригорочке каком, сбоку железнодорожной линии, пусть лежит себе старый обходчик да
слышит, как поезда бегут по перегону, на котором он проработал всю свою жизнь.
Припомнил даже к случаю поговорку давнишнюю: избавление от мертвого в погребении