Page 182 - Горячий снег

с минуты на минуту. Начальник связи давно выехал на линию.
— Меня не интересуют причины повреждения. Мне нужна связь!
Бессонов потрогал кружку — горяча ли, отпил несколько глотков (густой этот чай имел
все-таки привкус жести и, кажется, пороха) и, отставив кружку, обтер носовым платком
сразу выступившую испарину на висках и шее. Весь выжатый этими сутками, бесконечными
сообщениями с КП армии, донесениями из корпусов, заботами о расширении узкого
коридора, пробиваемого силами 305-й дивизии к окруженному полку Черепанова, Бессонов
не переставал чувствовать жжение в ноге; нога отяжелела, мешающе распухла, и тогда,
чтобы отвлечься от боли, забыть ее тревожные сигналы, он почему-то вспоминал, как
несколько месяцев назад в таких случаях помогало ему в госпитале одно — неуемное
курение. Курить же ему после операции настрого запретили, нарушение запрета было
равносильно добровольной отдаче ноги под нож хирурга; да, его предупредили в госпитале,
что при слабом пульсе сосудов на правой ноге многолетняя привычка становилась теперь
для него гибельной. Но сейчас при воспоминании об успокаивающем и всегда так
возбуждавшем его раньше никотине Бессонов вновь поглядел на голубовато-снежную
пленительную пачку «Казбека»: забытые кем-то — начальником разведки или Весниным, —
папиросы, лежащие на столе, к которым при нем, некурящем командующем, никто не
прикасался.
И как бы в раздумчивости потянулся он к коробке, раскрыл ее, взял твердую папиросу,
вдохнул сухой запах табака с незабытым, вожделенным наслаждением.
«Выкурить одну… Раньше я не мог без этого. Попробовать. Одну папиросу… Тем
более что здесь нет Веснина», — сказал себе Бессонов, представляя, что это открытие
приятно изумило бы члена Военного совета, заядлого курильщика, который, наверно, снял
бы очки и, подняв брови, спросил: «Вы, Петр Александрович, разве курите?»
— Вы разве курите, товарищ командующий? — не без робкого недоумения спросил
майор Гладилин, хватая со стола коробок спичек, чтобы дать прикурить; и Божичко, и
операторы, и замолчавшие на миг связисты зорко взглянули на него.
Заметив общее внимание, Бессонов потискал мундштук папиросы, недовольный собой,
раздраженный этими взглядами: вероятно, о его склонностях и привычках, о его слабостях
уже было известно и в штабе армии, и здесь, в дивизии Деева: предупреждали друг друга,
дабы не попасть впросак, не вызвать лишнее замечание или выражение неудовольствия.
— Так вот… мне крайне интересно было бы знать: когда будет связь со штабом
фронта? — Бессонов подавил раздражение в голосе, зазвучавшем с чрезмерной
вежливостью, и, покряхтев, выпрямил под столом огрузшую ногу, заговорил, обращаясь не к
одному Гладилину: — Мне также крайне интересно, почему до сих пор неизвестно, прибыл
ли в район сосредоточения армейских резервов член Военного совета. Где он? Запросите еще
раз танковый и механизированный корпуса. Пора ему быть. Почему так долго?
Майор Гладилин ответил:
— Мне известно, товарищ командующий, что член Военного совета не заезжал в штаб
армии. Возможно, что Виталий Исаевич по дороге в танковый корпус задержался где-нибудь
в войсках первого эшелона.
— Запросите корпуса, триста пятую, полк Хохлова… И прошу, прошу связь с фронтом!
Я жду.
Бессонов с сердцем вложил размятую папиросу в коробку, забарабанил пальцами по
столу. В этом положении неопределенного затишья ему необходима была, как ток крови в
жилах, прямая связь со штабом фронта, и вместе с тем, наконец, ему нужно было знать, где
находится член Военного совета Веснин, в течение трех часов не сообщивший о себе; это
беспокоящее его обстоятельство, не высказанное им вслух, казалось сверх меры
необъяснимым.
— Я только что разговаривал с триста пятой, товарищ командующий.
Майор Гладилин, однако, взял у телефониста трубку, тихий, сдержанный, бесцветное
лицо помято бессонницей, усталостью, движения бесшумны, старательны —