Page 31 - Горячий снег

непрекословно чеканящий голос поднимали в Кузнецове такое необоримое, глухое
сопротивление, как будто то, что делал, говорил, приказывал ему Дроздовский, было
упрямой и рассчитанной попыткой напомнить о своей власти и унизить его.
«Да, он хочет этого», — подумал Кузнецов, и, подумав так, ощутил передвинутый
вплотную луч фонарика и в слепящих оранжевых кругах света услышал шепот
Дроздовского:
— Кузнецов… Запомни, в батарее я командую. Я!.. Только я! Здесь не училище!
Кончилось панибратство! Будешь шебаршиться — плохо для тебя кончится! Церемониться
не стану, не намерен! Все ясно? Бегом во взвод! — Дроздовский отпихнул его фонарем в
грудь. — Во взвод! Бегом!..
Ослепленный прямым светом, он не видел глаз Дроздовского, только уперлось в грудь
что-то холодное и твердое, как тупое острие. И тогда, резко отведя в сторону его руку с
фонариком и несколько придержав ее, Кузнецов выговорил:
— Фонарь ты все-таки уберешь… А насчет угрозы… смешно слушать, комбат!
И пошел по невидимой дороге, плохо различая в темноте контуры машин, передков,
орудий, фигуры ездовых, крупы лошадей, — после света фонаря впереди шли круги,
похожие на искрящиеся пятна погашенных костров в потемках. Возле своего взвода он
натолкнулся на лейтенанта Давлатяна. Тот на бегу дохнул мягким приятным хлебным
запахом, быстро спросил:
— Ты от Дроздовского? Что там?
— Иди, Гога. Интересуется настроением во взводе, есть ли больные, есть ли
дезертиры, — сказал Кузнецов не без злой иронии. — У тебя, по-моему, есть, а?
— Жуткая глупистика! — школьным своим голосом отозвался Давлатян и, грызя
сухарь, пренебрежительно добавил: — Чушь в квадрате!
Он исчез в темноте, унося с собой этот успокоительный, домашний запах хлеба.
«Именно глупистика и истерика, — подумал Кузнецов, вспомнив предупреждающие
слова Дроздовского и чувствуя в них противоестественную оголенность. — Он что? Мстит
мне за Уханова, за сломавшую ноги лошадь?»
Издали, передаваемая по колонне, как восходящая по ступеням, приближалась
знакомая команда «шагом марш». И Кузнецов, подойдя к упряжке первого орудия, с
проступающими на лошадях силуэтами ездовых, повторил ее:
— Взвод, шагом ма-арш!..
Колонна разом двинулась, заколыхалась, застучали вальки, слитно завизжал под
примерзшими колесами орудий снег. Вразнобой застучали шаги множества ног. А когда
взвод стал вытягиваться по дороге, кто-то сунул в руку Кузнецова жесткий колючий сухарь.
— Как зверь голодный, да? — расслышал он голос Давлатяна. — Возьми. Веселее
будет.
Разгрызая сухарь, испытывая тягуче-сладкое утоление голода, Кузнецов сказал
растроганно:
— Спасибо, Гога. Как же он у тебя сохранился?
— А ну тебя! Чепуху говоришь. К передовой идем, да?
— Наверно, Гога.
— Скорей бы, знаешь, честное слово…

Глава пятая

В то время как в высших немецких штабах все, казалось, было предопределено,
разработано, утверждено и танковые дивизии Манштейна начали бои на прорыв из района
Котельниково в истерзанный четырехмесячной битвой Сталинград, к замкнутой нашими
фронтами в снегах и руинах более чем трехсоттысячной группировке генерал-полковника
Паулюса, напряженно ждущей исхода, — в это время еще одна наша свежесформированная в
тылу армия по приказу Ставки была брошена на юг через беспредельные степи навстречу