Page 53 - Горячий снег

пожалуй, впервые.
Все ждали за столом в том напряженном угадывании какого-то действия Бессонова, как
почти всегда бывает, когда в крупном штабе появляется новый, наделенный полнотой власти
человек, еще раскованный в своих решениях, не связанный еще ни с чьим мнением. А
Бессонов с выражением глубокой усталости глядел на карту, испещренную знаками
обстановки, ярко и уютно освещенную аккумуляторными лампочками, и, выслушав доклад
начальника штаба, молчал, продолжая думать о возможном соотношении сил на
направлении предполагаемого удара. «Если три-четыре немецкие танковые дивизии прорвут
оборону на Мышковой раньше, чем мы успеем подойти и развернуть свою армию на правом
берегу, они сомнут и нас. Это тоже очевидно».
Но вслух он не сказал и этого, ибо бессмысленно было говорить о том, что понимали,
вероятно, в ту минуту все за столом.
Бессонов поднял голову.
В просторной комнате по-прежнему было тихо. Тоненько дребезжали стекла от
проходивших под занавешенными окнами штабных машин. Ветер с вольным степным гулом
проносился по крыше, маскировочные занавеси окон едва заметно шевелились на
сквознячках.
В углу над лавками поблескивал закопченный и древний лик иконы, как скорбная, от
века, память о человеческих ошибках, войнах, поисках истины и страданиях. Этот лик
какого-то святого, темнеющий над любовно вышитыми кем-то и повешенными крест-
накрест белыми холщовыми рушниками, искоса печально глядел в свет аккумуляторных
ламп. И Бессонов, чуть усмехнувшись, неожиданно подумал: «А ты-то что знаешь, святой?
Где она, истина? В добре? Ах, в добре… В благости прощения и любви? К кому? Что ты
знаешь обо мне, о моем сыне? О Манштейне что знаешь? О его танковых дивизиях? Если бы
я веровал, я помолился бы, конечно. На коленях попросил совета и помощи. Но я не верую в
Бога и в чудеса не верю. Четыреста немецких танков — вот тебе истина! И эта истина
положена на чашу весов — опасная тяжесть на весах добра и зла. От этого теперь зависит
многое: четырехмесячная оборона Сталинграда, наше контрнаступление, окружение
немецких армий. И это истина, как и то, что немцы извне начали контрнаступление. Но чашу
весов еще нужно тронуть. Хватит ли у меня на это сил?..»
Молчание за столом гнетуще затягивалось. Никто первым не решался нарушить его.
Начальник штаба Яценко вопрошающе поглядывал на дверь во вторую половину дома, где
гудели зуммеры, то и дело отвечали по телефонам голоса адъютантов. Генерал Яценко не
вставал, сидел грузно, прямо; потом носовым платком обтер бритую голову и снова
озабоченно скосился на дверь. Веснин в задумчивости играл на столе коробкой папирос и,
поймав на иконе странный текучий взгляд Бессонова, который становился все
неприязненнее, все жестче, подумал, мучаясь любопытством, что не пожалел бы ничего,
чтобы узнать, о чем думает сейчас командующий. Бессонов в свою очередь, перехватив
внимание Веснина, подумал, что этот довольно молодой, приятный на вид член Военного
совета чересчур уж заинтересованно-откровенно наблюдает за ним. И спросил не о том, о
чем хотел спросить в первую очередь:
— Готова связь со штабом фронта?
— Будет готова через полтора часа. Я имею в виду проводную связь, — заверил Яценко
и притронулся ладонью к ручным часам. — Все будет точно, товарищ командующий.
Начальник связи у нас человек пунктуальный.
— Мне нужна эта точность, начальник штаба. — Бессонов встал. — Только точность.
Только…
Опираясь на палочку, он сделал несколько шагов по комнате, и в эти секунды ему
вспомнились хозяйски медленные, развалистые шаги Сталина по красной ковровой дорожке
около огромного стола в огромном кабинете, его еле слышное перханье, покашливание и
весь тот сорокаминутный разговор в Ставке. С испариной на висках Бессонов остановился в
углу комнаты. «Что это? Как гипноз, не могу никак отойти от этого», — подумал он,