Page 62 - Горячий снег

обдуваемой береговой высоте, остыло насквозь влажное белье, и началась мелкая
внутренняя дрожь. «Обессилел я так? Или промерз? Водкой бы согреться!» — подумал
Кузнецов и по мерзло-хрустящим комьям земли пошел к откосу, где вырублены были
ступени вниз.
Распространяя теплый запах горохового концентрата, кухня стояла прямо на льду реки;
и тлел пунцово и мирно жарок под раскрытым котлом, который обволакивался паром.
Гремел черпак о котелки. Сливаясь в темную массу, толпились вокруг кухни расчеты,
обступив работающего повара; переговаривались недовольные и подобревшие, разогретые
водкой голоса солдат:
— Опять суп-пюре гороховый, конь полосатый! Другого не придумал!
— Ну, подсыпь, подсыпь — о жене задумался! Почему, братцы, все повара жадные?
— Задушил горохом! Не знаешь, какие случаи от гороху бывают?
— На вредном производстве молоком поить надо.
— Не балабоньте, язык без костей… Еще по-умному сообразил — молоком, — на все
стороны огрызался повар. — Зачем упрекаете? Я, что ль, вам корова?
Кузнецов вдохнул вместе с чистой морозной свежестью речного льда запах
подгорелого супа — и его замутило. Он свернул — мимо кухни — в темень высокого откоса,
натыкаясь на разбросанные по берегу лопаты и кирки. Вскоре впереди проблеснула
вертикальная щель света — оттуда пробивались говор, смех. Он нащупал рукой, отбросил
брезентовый полог, вошел в запах сырой глины и опять же еды.
В землянке, вырытой на полный рост, с шипеньем брызгая белым пламенем, светила
поставленная на дно ведра снарядная гильза, заправленная бензином; на разостланном
брезенте дымились котелки с супом, расставлены рядком кружки с водкой. Головами к огню
лежали здесь лейтенант Давлатян, сержант Нечаев и, подобрав колени под полушубок,
немного боком сидела Зоя, грызла сухарь, осторожно рассматривала какой-то альбомчик,
аккуратно маленький, обтянутый черной замшей, с круглой золотистой кнопочкой,
альбомчик-портмоне.
— Кузнецов!.. Наконец-то!.. — воскликнул раскрасневшийся от еды Давлатян; он
словно бы похудел лицом за ночные часы утомительной земляной работы, а глаза и острый
носик его блестели, как у мышки, глядевшей на огонь. — Где ты пропадал? Садись с нами!
Вот твой котелок. Твой заботливый Чибисов принес!
— Спасибо, — ответил Кузнецов и, поправив воротник шинели, полулег возле
подвинувшегося Давлатяна; после темноты на брызжущее пламя бензина больно было
смотреть. — Где свободная кружка?
— Из любой, — сказал Нечаев и подмигнул карим глазом Зое. — Все в полном
здравии, как штыки.
— Вот моя, Кузнецов, — предложил Давлатян и, тоже глянув на Зою, подал
тоненькими, измазанными в земле пальцами кружку, наполненную водкой. — Мне сейчас не
хочется что-то, знаешь. Потом наверняка разбавленная водка, какой-то ерундой пахнет. Даже
керосином, кажется.
— Точно, — сказал Нечаев с шевельнувшейся ухмылкой под усиками. — Смесь. Вода с
разбавленным одеколоном. Только для девушек.
Стараясь сдержать дрожь в руке, Кузнецов пригубил кружку, почувствовал ее запах,
но, перебарывая себя, подумал, что сейчас озноб пройдет, зажжется в теле облегчающее
тепло, и натянуто сказал:
— Ну что ж… Смерть немецким оккупантам!
Уже насилуя себя, выпил отдающую сивухой, ржавым железом жгучую жидкость и
закашлялся. Он ненавидел водку, никак не мог привыкнуть к ней, к этой каждодневной
фронтовой порции.
— Ужасная бурда! — воскликнул Давлатян. — Невозможно пить. Самоубийство! Я же
говорил…
— Суп-пюре для закуски, товарищ лейтенант. — Нечаев усмехнулся, пододвинул