Page 78 - Горячий снег

кровавыми лучами еще не поднявшегося над горизонтом солнца. Из-под этого сверкания и
рева выпали, отделились черные продолговатые предметы и тяжело, освобождение пошли к
земле, врастая пронзительным визгом в рев «юнкерса».
Бомбы неслись неумолимо, шли на батарею, к земле, ежесекундно увеличиваясь на
глазах, тяжко покачиваясь в небе полированными бревнами. А следом за первым и второй
«юнкере» из сомкнутого кольца вошел в пике над берегом. С холодной дрожью в
подтянутом животе Кузнецов опустился в окоп, увидев, как толчками пригибает голову
Уханов, неохотно оседая по земляной стене.
— Ложи-ись! — Кузнецов не услышал в настигающем визге своего голоса, одними
пальцами почувствовал изо всей силы дернутую вниз полу ухановской шинели.
Уханов, упав на него, загородил небо, и тотчас черным ураганом накрыло ровик,
ударило жаром сверху; ровик тряхнуло, подкинуло, сдвинуло в сторону, почудилось, он
вставал на дыбы, и почему-то рядом оказался не Уханов (тяжесть его тела сбросило с
Кузнецова), а серое, землистое, с застывшими глазами лицо Чибисова, его хрипящий рот:
«Хоть бы не сюда, не сюда, господи!..» — и до отдельных волосков видимая, вроде
отставшая от серой кожи щетина на щеках. Навалясь, он обеими руками упирался в грудь
Кузнецова и, вжимаясь плечом, спиной в некое узкое несуществующее пространство между
Кузнецовым и ускользающей стеной ровика, вскрикивал молитвенно:
— Дети!.. Дети ведь… Нету мне права умирать. Нету!.. Дети!..
Кузнецов, задохнувшись чесночной гарью, под давящими руками Чибисова, хотел
освободиться, глотнуть свежего воздуха, крикнуть: «Замолчите!» — но от химического
толового яда закашлялся с режущей болью в горле. Он с трудом отцепил руки Чибисова,
сбросил их с груди. Ровик забило удушающим густым дымом — и не стало видно неба. Оно
кипело чернотой и грохотом, смутно и нереально просверкивали в нем наклоненные
плоскости пикирующих «юнкерсов» — нацеленно падали из дыма черные кривые когти, и в
обвалах разрывов ровик изгибало, корежило, и везде разнотонными, и ласковыми, и грубыми
голосами смерти прорезали воздух осколки, обрушивалась пластами земля, перемешанная со
снегом.
«Сейчас это кончится, — внушал себе Кузнецов, ощущая хруст земли на зубах, закрыв
глаза: так, ему казалось, быстрее пройдет время. — Еще несколько минут… Но орудия… как
же орудия? Они приведены к бою… Осколками разобьет прицелы?..»
Он знал, что нужно немедленно подняться, посмотреть на орудия, что-то сделать
сейчас, но отяжелевшее тело было вжато, втиснуто в окоп, болело в груди, в ушах, а
пикирующий вой, горячие удары воздуха со свистом осколков все сильнее придавливали его
к зыбкому дну ровика. С той же бьющейся в голове мыслью, что нужно что-то сделать, он
открыл глаза и увидел на откосе бруствера бритвенно срезанный осколком край земли. И
какие-то живые серые комочки падали по земляной стене, рассыпая из узких нор пшеничные
зерна, сбегали в ровик, сновали, метались по горбом выгнутой спине лежавшего ничком
Чибисова.
Кузнецов знал, что это за серые комочки, но никак не мог вспомнить их названия,
вспомнить, где он их еще так ясно когда-то видел, — и тут же прорвался сквозь грохот крик
Уханова: он тоже смотрел на спину Чибисова с изумленно-пристальным выражением.
— Смотри, лейтенант, мышей к дьяволу разбомбило! А ну давай спасайся! Дав-вай!
Большая рука Уханова в заскорузлой рукавице стала ловить, хватать эти серые, вдруг
злобно оскалившие зубы комочки со спины Чибисова, выбрасывать их из ровика в дым.
— Чибисов, шевелись, мыши сожрут! Чуешь, папаша?
— Панорамы, Уханов! Слышишь, прицелы! — не обращая внимания на Чибисова,
крикнул Кузнецов и мгновенно подумал, что хотел и мог приказать Уханову — имел на это
право — снять панорамы, то есть властью командира взвода заставить выскочить его сейчас
под бомбежкой к орудиям из спасительной земли, сам оставаясь в ровике, но не смог этого
приказать.
«Я имею и не имею права, — мелькнуло в голове Кузнецова. — Потом никогда не