Page 29 - Хаджи Мурат

— Кунак Воронцов пешкеш, — сказал он, улыбаясь. — Хороший человек.
— Да, хороший, — сказал Лорис-Меликов. — И часы хорошие. Так ты молись, а я
подожду.
— Якши, хорошо, — сказал Хаджи-Мурат и ушел в спальню.
Оставшись один, Лорис-Меликов записал в своей книжечке самое главное из того, что
рассказывал ему Хаджи-Мурат, потом закурил папиросу и стал ходить взад и вперед по
комнате. Подойдя к двери, противоположной спальне, Лорис-Меликов услыхал оживленные
голоса по-татарски быстро говоривших о чем-то людей. Он догадался, что это были мюриды
Хаджи-Мурата, и, отворив дверь, вошел к ним.
В комнате стоял тот особенный, кислый, кожаный запах, который бывает у горцев. На
полу на бурке, у окна, сидел кривой рыжий Гамзало, в оборванном, засаленном бешмете, и
вязал уздечку. Он что-то горячо говорил своим хриплым голосом, но при входе
Лорис-Меликова тотчас же замолчал и, не обращая на него внимания, продолжал свое дело.
Против него стоял веселый Хан-Магома и, скаля белые зубы и блестя черными, без ресниц,
глазами, повторял все одно и то же. Красавец Элдар, засучив рукава на своих сильных руках,
оттирал подпруги подвешенного на гвозде седла. Ханефи, главного работника и
заведующего хозяйством, не было в комнате. Он на кухне варил обед.
— О чем это вы спорили? — спросил Лорис-Меликов у Хан-Магомы, поздоровавшись
с ним.
— А он все Шамиля хвалит, — сказал Хан-Магома, подавая руку Лорису. — Говорит,
Шамиль — большой человек. И ученый, и святой, и джигит.
— Как же он от него ушел, а все хвалит?
— Ушел, а хвалит, — скаля зубы и блестя глазами, проговорил Хан-Магома.
— Что же, и считаешь его святым? — спросил Лорис-Меликов.
— Кабы не был святой, народ бы не слушал его, — быстро проговорил Гамзало.
— Святой был не Шамиль, а Мансур {8} , — сказал Хан-Магома. — Это был настоящий
святой. Когда он был имамом, весь народ был другой. Он ездил по аулам, и народ выходил к
нему, целовал полы его черкески и каялся в грехах, и клялся не делать дурного. Старики
говорили: тогда все люди жили, как святые, — не курили, не пили, не пропускали молитвы,
обиды прощали друг другу, даже кровь прощали. Тогда деньги и вещи, как находили,
привязывали на шесты и ставили на дорогах. Тогда и бог давал успеха народу во всем, а не
так, как теперь, — говорил Хан-Магома.
— И теперь в горах не пьют и не курят, — сказал Гамзало.
— Ламорой твой Шамиль, — сказал Хан-Магома, подмигивая Лорис-Меликову.
«Ламорой» было презрительное название горцев.
— Ламорой — горец. В горах-то и живут орлы, — отвечал Гамзало.
— А молодчина! Ловко срезал, — оскаливая зубы, заговорил Хан-Магома, радуясь на
ловкий ответ своего противника.
Увидав серебряную папиросочницу в руке Лорис-Меликова, он попросил себе
покурить. И когда Лорис-Меликов сказал, что им ведь запрещено курить, он подмигнул
одним глазом, мотнув головой на спальню Хаджи-Мурата, И сказал, что можно, пока не
видят. И тотчас же стал курить, не затягиваясь и неловко складывая свои красные губы,
когда выпускал дым.
— Нехорошо это, — строго сказал Гамзало и вышел из комнаты. Хан-Магома
подмигнул и на него и, покуривая, стал расспрашивать Лорис-Меликова, где лучше купить
шелковый бешмет и папаху белую.
— Что же, у тебя разве так денег много?
— Есть, достанет, — подмигивая, отвечал Хан-Магома.
— Ты спроси у него, откуда у него деньги, — сказал Элдар, поворачивая свою
красивую улыбающуюся голову к Лорису.
— А выиграл, — быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя по
Тифлису, набрел на кучку людей, русских денщиков и армян, игравших в орлянку. Кон был