Page 33 - Хаджи Мурат

Лорис-Меликов отчасти знал их. Все походы и набеги его были поразительны по
необыкновенной быстроте переходов и смелости нападений, всегда увенчивавшихся
успехами.
— Дружбы между мной и Шамилем никогда не было, — докончил свой рассказ
Хаджи-Мурат, — но он боялся меня, и я был ему нужен. Но тут случилось то, что у меня
спросили, кому быть имамом после Шамиля? Я сказал, что имамом будет тот, у кого шашка
востра. Это сказали Шамилю, и он захотел избавиться от меня. Он послал меня в Табасарань.
Я поехал, отбил тысячу баранов, триста лошадей. Но он сказал, что я не то сделал, и сменил
меня с наибства и велел прислать ему все деньги. Я послал тысячу золотых. Он прислал
своих мюридов и отобрал у меня все мое именье. Он требовал меня к себе; я знал, что он
хочет убить меня, и не поехал. Он прислал взять меня. Я отбился и вышел к Воронцову.
Только семьи я не взял. И мать, и жена, и сын у него. Скажи сардарю: пока семья там, я
ничего не могу делать.
— Я скажу, — сказал Лорис-Меликов.
— Хлопочи, старайся. Что мое, то твое, только помоги у князя. Я связан, и конец
веревки — у Шамиля в руке.
Этими словами закончил Хаджи-Мурат свой рассказ Лорис-Меликову.

XIV

Двадцатого декабря Воронцов писал следующее военному министру Чернышеву. {9}
Письмо было по-французски.

«Я не писал вам с последней почтой, любезный князь, желая сперва решить, что мы
сделаем с Хаджи-Муратом, и чувствуя себя два-три дня не совсем здоровым. В моем
последнем письме я извещал вас о прибытии сюда Хаджи-Мурата: он приехал в Тифлис 8-го;
на следующий день я познакомился с ним, и дней восемь или девять я говорил с ним и
обдумывал, что он может сделать для нас впоследствии, а особенно, что нам делать с ним
теперь, так как он очень сильно заботится о судьбе своего семейства и говорит со всеми
знаками полной откровенности, что, пока его семейство в руках Шамиля, он парализован и
не в силах услужить нам и доказать свою благодарность за ласковый прием и прощение,
которые ему оказали. Неизвестность, в которой он находится насчет дорогих ему особ,
вызывает в нем лихорадочное состояние, и лица, назначенные мною, чтобы жить с ним
здесь, уверяют меня, что он не спит по ночам, почти что ничего не ест, постоянно молится и
только просит позволения покататься верхом с несколькими казаками, — единственно для
него возможное развлечение и движение, необходимое вследствие долголетней привычки.
Каждый день он приходил ко мне узнавать, имею ли я какие-нибудь известия о его
семействе, и просит меня, чтобы я велел собрать на наших различных линиях всех пленных,
которые находятся в нашем распоряжении, чтобы предложить их Шамилю для обмена, к
чему он прибавит немного денег. Есть люди, которые ему дадут их для этого. Он мне все
повторял: спасите мое семейство и потом дайте мне возможность услужить вам (лучше всего
на лезгинской линии, по его мнению), и если по истечении месяца я не окажу вам большой
услуги, накажите меня, как сочтете нужным.
Я ему ответил, что все это кажется мне весьма справедливым и что у нас найдется даже
много лиц, которые не поверили бы ему, если бы его семейство оставалось в горах, а не у нас
в качестве залога; что я сделаю все возможное для сбора на наших границах пленных и что,
не имея права, по нашим уставам, дать ему денег для выкупа в прибавку к тем, которые он
достанет сам, я, может быть, найду другие средства помочь ему. После этого я ему сказал
откровенно мое мнение о том, что Шамиль ни в каком случае не выдаст ему семейства, что
он, может быть, прямо объявит ему это, обещает ему полное прощение и прежние
должности, погрозит, если он не вернется, погубить его мать, жену и шестерых детей. Я
спросил его, может ли он сказать откровенно, что бы он сделал, если бы получил такое