Page 26 - Хаджи Мурат

переводчику. — Скажи князю: Ахмет-Хан умер, я не мог отомстить ему, но Шамиль еще
жив, и я не умру, не отплатив ему, — сказал он, нахмурив брови и крепко сжав челюсти.
— Да, да, — спокойно проговорил Воронцов. — Как же он хочет отплатить
Шамилю? — сказал он переводчику. — Да скажи ему, что он может сесть.
Хаджи-Мурат опять отказался сесть и на переданный ему вопрос отвечал, что он затем
и вышел к русским, чтобы помочь им уничтожить Шамиля.
— Хорошо, хорошо, — сказал Воронцов. — Что же именно он хочет делать? Садись,
садись…
Хаджи-Мурат сел и сказал, что если только его пошлют на лезгинскую линию и дадут
ему войско, то он ручается, что поднимет весь Дагестан, и Шамилю нельзя будет держаться.
— Это хорошо. Это можно, — сказал Воронцов. — Я подумаю.
Переводчик передал Хаджи-Мурату слова Воронцова. Хаджи-Мурат задумался.
— Скажи сардарю, — сказал он еще, — что моя семья в руках моего врага; и до тех
пор, пока семья моя в горах, я связан и не могу служить. Он убьет мою жену, убьет мать,
убьет детей, если я прямо пойду против него. Пусть только князь выручит мою семью,
выменяет ее на пленных, и тогда я или умру, или уничтожу Шамиля.
— Хорошо, хорошо, — сказал Воронцов. — Подумаем об этом. Теперь же пусть он
идет к начальнику штаба и подробно изложит ему свое положение, свои намерения и
желания.
Тем кончилось первое свидание Хаджи-Мурата с Воронцовым.
В тот же день, вечером, в новом, в восточном вкусе отделанном театре шла итальянская
опера. Воронцов был в своей ложе, и в партере появилась заметная фигура хромого
Хаджи-Мурата в чалме. Он вошел с приставленным к нему адъютантом Воронцова
{6}
Лорис-Меликовым и поместился в первом ряду. С восточным, мусульманским
достоинством, не только без выражения удивления, но с видом равнодушия, просидев
первый акт, Хаджи-Мурат встал и, спокойно оглядывая зрителей, вышел, обращая на себя
внимание всех зрителей.
На другой день был понедельник, обычный вечер у Воронцовых. В большой, ярко
освещенной зале играла скрытая в зимнем саду музыка. Молодые и не совсем молодые
женщины, в одеждах, обнажавших и шеи, и руки, и почти груди, кружились в объятиях
мужчин в ярких мундирах. У горы буфета лакеи в красных фраках, чулках и башмаках
разливали шампанское и обносили конфеты дамам. Жена «сардаря» тоже, несмотря на свои
немолодые годы, так же полуобнаженная, ходила между гостями, приветливо улыбаясь, и
сказала через переводчика несколько ласковых слов Хаджи-Мурату, с тем же равнодушием,
как и вчера в театре, оглядывавшему гостей. За хозяйкой подходили к Хаджи-Мурату и
другие обнаженные женщины, и все, не стыдясь, стояли перед ним и, улыбаясь, спрашивали
все одно и то же: как ему нравится то, что он видит. Сам Воронцов, в золотых эполетах и
аксельбантах, с белым крестом на шее и лентой, подошел к нему и спросил то же самое,
очевидно уверенный, как и все спрашивающие, что Хаджи-Мурату не могло не нравиться
все то, что он видел. И Хаджи-Мурат отвечал и Воронцову то, что отвечал всем: что у них
этого нет, — не высказывая того, что хорошо или дурно то, что этого нет у них.
Хаджи-Мурат попытался было заговорить и здесь, на бале, с Воронцовым о своем деле
выкупа семьи, но Воронцов, сделав вид, что не слыхал его слов, отошел от него.
Лорис-Меликов же сказал потом Хаджи-Мурату, что здесь не место говорить о делах.
Когда пробило одиннадцать часов и Хаджи-Мурат поверил время на своих, подаренных
ему Марьей Васильевной, часах, он спросил Лорис-Меликова, можно ли уехать.
Лорис-Меликов сказал, что можно, но что было бы лучше остаться. Несмотря на это,
Хаджи-Мурат не остался и уехал на данном в его распоряжение фаэтоне в отведенную ему
квартиру.

XI