Page 40 - Хаджи Мурат

какой-либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько
мгновений, и что тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собою самое
верное, как бы какой-то внутренний голос говорил ему, что нужно сделать. Он думал теперь
о том, как бы полнее удовлетворить тому чувству злобы к полякам, которое в нем
расшевелилось историей этого студента, и внутренний голос подсказал ему следующее
решение. Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: «Заслуживает
смертной казни. Но, слава богу, смертной казни у нас нет. И немне вводить ее. Провести 12
раз скрозь тысячу человек, Николай», — подписал он с своим неестественным, огромным
росчерком.
Николай знал, что двенадцать тысяч шпицрутенов была не только верная, мучительная
смерть, но излишняя жестокость, так как достаточно было пяти тысяч ударов, чтобы убить
самого сильного человека. Но ему приятно было быть неумолимо жестоким и приятно было
думать, что у нас нет смертной казни.
Написав свою резолюцию о студенте, он подвинул ее Чернышеву.
— Вот, — сказал он. — Прочти.
Чернышев прочел и, в знак почтительного удивления мудрости решения, наклонил
голову.
— Да вывести всех студентов на плац, чтобы они присутствовали при наказании, —
прибавил Николай.
«Им полезно будет. Я выведу этот революционный дух, вырву с корнем», — подумал
он.
— Слушаю, — сказал Чернышев и, помолчав несколько и оправив свой хохол,
возвратился к кавказскому докладу.
— Так как прикажете написать Михаилу Семеновичу?
— Твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в
Чечне и тревожить их набегами, — сказал Николай.
— О Хаджи-Мурате что прикажете? — спросил Чернышев.
— Да ведь Воронцов пишет, что хочет употребить его на Кавказе.
— Не рискованно ли это? — сказал Чернышев, избегая взгляда Николая. — Михаил
Семенович, боюсь, слишком доверчив.
— А ты что думал бы? — резко переспросил Николай, подметив намерение Чернышева
выставить в дурном свете распоряжение Воронцова.
— Да я думал бы, безопаснее отправить его в Россию.
— Ты думал, — насмешливо сказал Николай. — А я не думаю и согласен с
Воронцовым. Так и напиши ему.
— Слушаю, — сказал Чернышев и, встав, стал откланиваться.
Откланялся и Долгорукий, который во все время доклада сказал только несколько слов
о перемещении войск на вопросы Николая.
После Чернышева был принят приехавший откланяться генерал-губернатор Западного
края, Бибиков. Одобрив принятые Бибиковым меры против бунтующих крестьян, не
хотевших переходить в православие, он приказал ему судить всех неповинующихся военным
судом. Это значило приговаривать к прогнанию сквозь строй. Кроме того, он приказал еще
отдать в солдаты редактора газеты, напечатавшего сведения о перечислении нескольких
тысяч душ государственных крестьян в удельные.
— Я делаю это потому, что считаю это нужным, — сказал он. — А рассуждать об этом
не позволяю.
Бибиков понимал всю жестокость распоряжения об униатах и всю несправедливость
перевода государственных, то есть единственных в то время свободных людей, в удельные,
то есть в крепостные царской фамилии. Но возражать нельзя было. Не согласиться с
распоряжением Николая — значило лишиться всего того блестящего положения, которое он
приобретал сорок лет и которым пользовался. И потому он покорно наклонил свою черную
седеющую голову в знак покорности и готовности исполнения жестокой, безумной и