Page 94 - Петербурские повести

модного языка, лаская, облобызали слух его. Он с тайным удовольствием ловил скользящий
шелест их, который уже в Италии казался ему чем-то возвышенным, очищенным от всех
судорожных движений, какими сопровождаются сильные языки полуденных народов, не
умеющих держать себя в границах. Еще большее впечатление произвел на него особый род
женщин – легких, порхающих. Его поразило это улетучившееся существо с едва
вызначавшимися легкими формами, с маленькой ножкой, с тоненьким воздушным станом, с
ответным огнем во взорах и легкими, почти невыговаривающимися речами. Он ждал с
нетерпением Парижа, населял его башнями, дворцами, составил себе по-своему образ его и с
сердечным трепетом увидел, наконец, близкие признаки столицы: наклеенные афиши,
исполинские буквы, умножавшиеся дилижансы, омнибусы… наконец, понеслись домы
предместья. И вот он в Париже, бессвязно обнятый его чудовищною наружностью,
пораженный движением, блеском улиц, беспорядком крыш, гущиной труб,
безархитектурными сплоченными массами домов, облепленных тесной лоскутностью
магазинов, безобразьем нагих неприслоненных боковых стен, бесчисленной смешанной
толпой золотых букв, которые лезли на стены, на окна, на крыши и даже на трубы, светлой
прозрачностью нижних этажей, состоявших только из одних зеркальных стекол. Вот он,
Париж, это вечное, волнующееся жерло, водомет, мечущий искры новостей, просвещенья,
мод, изысканного вкуса и мелких, но сильных законов, от которых не властны оторваться и
сами порицатели их, великая выставка всего, что производит мастерство, художество и
всякий талант, скрытый в невидных углах Европы, трепет и любимая мечта двадцатилетнего
человека, размен и ярмарка Европы! Как ошеломленный, не в силах собрать себя, пошел он
по улицам, пересыпавшимся всяким народом, исчерченным путями движущихся омнибусов,
поражаясь то видом кафе, блиставшего неслыханным царским убранством, то знаменитыми
крытыми переходами, где оглушал его глухой шум нескольких тысяч шумевших шагов
сплошно двигавшейся толпы, которая вся почти состояла из молодых людей, и где ослеплял
его трепещущий блеск магазинов, озаряемых светом, падавшим сквозь стеклянный потолок в
галлерею; то останавливаясь перед афишами, которые миллионами пестрели и толпились в
глаза, крича о 24-х ежедневных представлениях и бесчисленном множестве всяких
музыкальных концертов; то растерявшись, наконец, совсем, когда вся эта волшебная куча
вспыхнула ввечеру при волшебном освещении газа – все домы вдруг стали прозрачными,
сильно засиявши снизу; окна и стекла в магазинах, казалось, исчезли, пропали вовсе, и всё,
что лежало внутри их, осталось прямо среди улицы нехранимо, блистая и отражаясь в
углубленьи зеркалами. “Ma quest'è una cosa divina!” 13 повторял живой: италиянец.
И жизнь его потекла живо, как течет жизнь многих парижан и толпы молодых
иностранцев, наезжающих в Париж. В девять часов утра, схватившись с постели, он уже был
в великолепном кафе с модными фресками за стеклом, с потолком, облитым золотом, с
листами длинных журналов и газет, с благородным приспешником, проходившим мимо
посетителей, держа великолепный серебряный кофейник в руке. Там пил он с сибаритским
наслаждением свой жирный кофий из громадной чашки, нежась на эластическом, упругом
диване и вспоминая о низеньких, темных италиянских кафе с неопрятным боттегой,
несущим невымытые стеклянные стаканы. Потом принимался он за чтение колоссальных
журнальных листов, и вспомнил о чахоточных журналишках Италии, о каком-нибудь Diario
di Roma, il Pirato 14 и тому подобных, где помещались невинные политические известия и
анекдоты чуть не о Термопилах и персидском царе Дарие. Тут, напротив, везде видно было
кипевшее перо. Вопросы на вопросы, возраженья на возраженья – казалось, всякий из всех
сил топорщился: тот грозил близкой переменой вещей и предвещал разрушенье государству;
всякое чуть заметное движение и действие камер и министерства разрасталось в движение

13 Но что это за божественная вещь! (итал.).

14 Римский ежедневник, Пират. (итал.).