Page 91 - Петербурские повести

вопросительную частицу, когда говорил с обер-офицером.
– Я говорил, ваше превосходительство: как можно поступать таким образом?
– Натурально... Ну, не случилось, что ли, – дай знать по крайней мере, или не проси.
– Что ж, ваше превосходительство, нечего делать, поедемте назад! – сказал полковник.
– Разумеется, другого средства нет. Впрочем, коляску мы можем посмотреть и без него.
Он, верно, ее не взял с собою. Эй, кто там, подойди, братец, сюда!
– Чего изволите?
– Ты конюх?
– Конюх, ваше превосходительство.
– Покажи-ка нам новую коляску, которую недавно достал барин.
– А вот пожалуйте в сарай!
Генерал отправился вместе с офицерами в сарай.
– Вот извольте, я ее немного выкачу, здесь темненько.
– Довольно, довольно, хорошо!
Генерал и офицеры обошли вокруг коляску и тщательно осмотрели колеса и рессоры.
– Ну, ничего нет особенного, – сказал генерал, – коляска самая обыкновенная.
– Самая неказистая, – сказал полковник, – совершенно нет ничего хорошего.
– Мне кажется, ваше превосходительство, она совсем не стоит четырех тысяч, – сказал
один из молодых офицеров.
– Что?
– Я говорю, ваше превосходительство, что, мне кажется, она не стоит четырех тысяч.
– Какое четырех тысяч! она и двух не стоит. Просто ничего нет. Разве внутри есть что-
нибудь особенное... Пожалуйста, любезный, отстегни кожу...
И глазам офицеров предстал Чертокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся
необыкновенным образом.
– А, вы здесь!.. – сказал изумившийся генерал.
Сказавши это, генерал тут же захлопнул дверцы, закрыл опять Чертокуцкого фартуком
и уехал вместе с господами офицерами.

РИМ

Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные как уголь тучи, нестерпимо
затрепещет она целым потопом блеска. Таковы очи у альбанки Аннунциаты. Всё напоминает
в ней те античные времена, когда оживлялся мрамор и блистали скульптурные резцы. Густая
смола волос тяжеловесной косою вознеслась в два кольца над головой и четырьмя длинными
кудрями рассыпалась по шее. Как ни поворотит она сияющий снег своего лица – образ ее
весь отпечатлелся в сердце. Станет ли профилем – благородством дивным дышит профиль, и
мечется красота линий, каких не создавала кисть. Обратится ли затылко с подобранными
кверху чудесными волосами, показав сверкающую позади шею и красоту невиданных
землею плеч – и там она чудо. Но чудеснее всего, когда глянет она прямо очами в очи,
водрузивши хлад и замиранье в сердце. Полный голос ее звенит, как медь. Никакой гибкой
пантере не сравниться с ней в быстроте, силе и гордости движений. Всё в ней венец
созданья, от плеч до античной дышущей ноги и до последнего пальчика на ее ноге. Куда ни
пойдет она – уже несет с собой картину: спешит ли ввечеру к фонтану с кованой медной
вазой на голове – вся проникается чудным согласием обнимающая ее окрестность: легче
уходят в даль чудесные линии альбанских гор, синее глубина римского неба, прямей летит
вверх кипарис, и красавица южных дерев, римская пинна, тонее и чище рисуется на небе
своею зонтикообразною, почти плывущею на воздухе, верхушкою. И всё: и самый фонтан,
где уже столпились в кучу на мраморных ступенях, одна выше другой, альбанские
горожанки, переговаривающиеся сильными серебряными голосами, пока поочередно бьет
вода звонкой алмазной дугой в подставляемые медные чаны, и самый фонтан, и самая толпа