Page 93 - Петербурские повести

полневший с каждым днем и часом, как полнеют все аббаты. Натурально, что молодой князь
узнал немного под таким началом. Узнал он только, что латинский язык есть отец
италиянского, что монсиньоры бывают трех родов – одни в черных чулках, другие в
лиловых, а третьи такие, которые бывают почти то же, что кардиналы; узнал несколько
писем Пиетра Бембо к тогдашним кардиналам, большею частью поздравительных; узнал
хорошо улицу Корсо, по которой ходил прогуливаться с аббатом, да виллу Боргезе, да две-
три лавки, перед которыми останавливался аббат для закупки бумаги, перьев и нюхательного
табаку, да аптеку, где брал он свое olio di ricino. В этом заключался весь горизонт сведений
воспитанника. О других землях и государствах аббат намекнул в каких-то неясных и
нетвердых чертах: что есть земля Франция, богатая земля, что англичане – хорошие купцы и
любят ездить, что немцы – пьяницы, и что на севере есть варварская земля Московия, где
бывают такие жестокие морозы, от которых может лопнуть мозг человеческий. Далее сих
сведений воспитанник вероятно бы не узнал, достигнув до 25-летнего своего возраста, еслиб
старому князю не пришла вдруг в голову идея переменить старую методу воспитанья и дать
сыну образование европейское, что можно было отчасти приписать влиянию какой-то
французской дамы, на которую он с недавнего времени стал наводить беспрестанно лорнет
на всех театрах и гуляньях, засовывая поминутно свой подбородок в огромный белый жабо и
поправляя черный локон на парике. Молодой князь был отправлен в Лукку, в университет.
Там, во время шестилетнего его пребыванья, развернулась его живая италиянская природа,
дремавшая под скучным надзором аббата. В юноше оказалась душа, жадная наслаждений
избранных, и наблюдательный ум. Италиянский университет, где наука влачилась, скрытая в
черствых схоластических образах, не удовлетворял новой молодежи, которая уже слышала
урывками о ней живые намеки, перелетавшие через Альпы. Французское влияние
становилось заметно в Верхней Италии: оно заносилось туда вместе с модами, виньетками,
водевилями и напряженными произведениями необузданной французской музы,
чудовищной, горячей, но местами не без признаков таланта. Сильное политическое
движение в журналах с июльской революции отозвалось и здесь. Мечтали о возвращении
погибшей италиянской славы, с негодованием глядели на ненавистный белый мундир
австрийского солдата. Но италиянская природа, любительница покойных наслаждений, не
вспыхнула восстанием, над которым не позадумался бы француз; всё окончилось только
непреодолимым желанием побывать в заальпийской, в настоящей Европе. Вечное ее
движение и блеск заманчиво мелькали вдали. Там была новость, противуположность
ветхости италиянской, там начиналось XIX столетие, европейская жизнь. Сильно порывалась
туда душа молодого князя, чая приключений и света, и всякой раз тяжелое чувство грусти
его осеняло, когда он видел совершенную к тому невозможность: ему был известен
непреклонный деспотизм старого князя, с которым было не под силу ладить, – как вдруг
получил он от него письмо, в котором предписано было ему ехать в Париж, окончить ученье
в тамошнем университете, и дождаться в Лукке только приезда дяди, с тем чтобы
отправиться с ним вместе. Молодой князь прыгнул от радости, перецеловал всех своих
друзей, угостил всех в загородной остерии и через две недели был уже в дороге, с сердцем,
готовым встретить радостным биением всякой предмет. Когда переехали Симплон, приятная
мысль пробежала в голове его: он на другой стороне, он в Европе! Дикое безобразие
швейцарских гор, громоздившихся без перспективы, без легких далей, несколько ужаснуло
его взор, приученный к высокоспокойной нежащей красоте италиянской природы. Но он
просветлел вдруг при виде европейских городов, великолепных светлых гостиниц, удобств,
расставленных всякому путешественнику, располагающемуся как дома. Щеголеватая
чистота, блеск – всё было ему ново. В немецких городах несколько поразил его странный
склад тела немцев, лишенный стройного согласия красоты, чувство которой зарождено уже в
груди италиянца; немецкий язык также поразил неприятно его музыкальное ухо. Но перед
ним была уже французская граница, сердце его дрогнуло. Порхающие звуки европейского